1. Право в свете классических научных парадигм

Порядок в природе, всегда казавшийся человеку незыбле­мым, во многих отношениях являющийся таковым в действи­тельности, основан на строгом соответствии естественных про­цессов физическим, химическим, биологическим и иным зако­нам, имманентным динамике систем как неорганических, так и живых. Упорядочение «общественных тел» (социальных групп, государства и самого общества) могло бы осуществлять­ся, а иногда так и происходит, при самой минимальной либо сумбурной активности людей через спонтанные процессы са­моразвертывания социальных законов и закономерностей, но это, как правило, не лучшие времена в жизни человечества. По словам философа М. Фуко: «Порядок — это то, что задается в вещах, как их внутренний закон, как скрытая сеть, согласно которой они соотносятся друг с другом...»^[5]. Порядок вещей онтологически проявляется и должен проявиться, ибо его об­раз «схвачен» бытием, развивающимся закономерно.

Положение вещей в природе долгое время ассоциировалось с совершенным естественным правом, источником норматив­ных требований к обществу, социальной жизни и ее участни­кам. Люди верили и в какой-то форме сохранили до сих пор веру в то, что общественные законы в виде социальных импе­ративов, религиозных, моральных, правовых и иных норматив­ных установок являются продолжением природных законов, преломляемых через человеческое сознание и трансформируе­мых в рамках культурного опыта. Хотя эта вера с момента ее древнего происхождения подверглась величайшим испытани­ям, претерпела существенные изменения, у человечества нет причины отказываться от нее как от заблуждения либо насле­дия давно прошедшего времени, когда люди относились к ми­ру якобы примитивно, прямолинейно. Мысль, которую эта ве­ра в себе несет, совсем не проста и не наивна: люди XXI века в попытках объяснить право, связанные с ним общественные яв­ления, будут обращаться к физическому миру (космосу) так же упорно и часто, как это делали наши предки во II и I тысяче­летиях до н. э.

Порядок есть то, что связывает природу и общество, опреде­ляет формы биологической и социальной эволюции. Он присущ самоорганизующимся, саморегулирующимся системам, способ­ным в течение времени изменяться внутри себя в ответ на сти­мулы среды, удерживая при этом равновесное состояние входя­щих в них элементов. Теория систем, кибернетика, а сегодня и набирающая высоту синергетика, т. е. отрасли современных знаний, претендующие на объяснение общей картины мира, выработку универсальных парадигм его развития, дают нам воз­можность получить определенные ответы на вопрос о том, как и по каким законам происходит упорядочение самых разных сис­тем, включая физические, химические, биологические, техни­ческие и социальные.

Основная и самая благородная задача современной науки состоит в раскрытии тайн «организации жизни на Земле» на базе всех отраслей научного знания, возможно, в первую оче­редь общественного, этического знания. Не случайно многие выдающиеся представители точных и естественных наук с во­одушевлением предсказывают в будущем наступление эпохи обществоведения, обогащенного результатами глубокого по­стижения космических и природных феноменов. Люди долж­ны исходить из общей физической картины мира, постоянно иметь ее в виду, чтобы решить для себя, как правильно жить, как вести себя в обществе, относиться к природе. Тогда че­ловек сможет действительно преисполниться «благоговением перед жизнью» (А. Швейцер), а человечество поймет наконец, что использование науки в основном для достижения комфор­та, удовольствия, богатства и роскоши, доступной немногим, для взвинчивания духа конкуренции и потребительства ведет к утрате нормальных жизненных ориентиров, ставит под вопрос смысл человеческого существования.

В мир приходит все больше и больше человеческих существ, ка­ждое из которых имеет такое же право жить на Земле, как и все те, кто на ней уже живет. Было бы естественным приветство­вать появление новых поколений людей, но в действительности встреча с ними омрачается множеством тяжелых проблем, ко­торые в истории и в современном мире всерьез не решаются. Право человека на жизнь — это, скорее, онтологическое, чем юридическое право, но оно в ярком свете представляет нам по­ложение юриспруденции в обществе. Если общественные по­рядки заставляют кого-то всю жизнь изнурительно трудиться ради куска хлеба, быть средством удовлетворения потребностей других, постоянно служить чужим интересам в качестве работ­ника, солдата, налогоплательщика, то это не право, а обязан­ность жить ради поддержания сомнительно организованного, плохо урегулированного, скверно управляемого общества.

Смысл и назначение регулирующих процессов в праве выра­жают необходимость организации определенных связей в человече­ском сообществе, иначе говоря, необходимость общественного развития. На каком бы этапе своего исторического развития ни находилось право, его точка зрения всегда была, есть и будет точкой зрения необходимости, выражением социальной нужды, потребностей в установлении порядка. Это, если угодно, кон­станта в исторической судьбе права. Она не меняется со вре­менем, но меняется онтологический образ необходимости, ко­торому право служит и с которым связывает требования за­коносообразности, предъявляемые к социальным явлениям, процессам, деятельности. Общее представление людей о космо­се и об отношении к нему, мировоззрение как таковое, разверну­тая перед глазами человека универсальная картина мира — вот что, собственно, определяет необходимость в смысле ее объек­тивного или идеального бытия. Многие ранние формы права выражали точку зрения необходимости, которая вытекала из древнего космизма, системы взглядов, представлений о роко­вой предопределенности событий и судеб, об универсальных, циклических законах, связывающих все живое и неживое, дале­кое и близкое, естественное и сверхъестественное. В традици­онных обществах правовое регулирование утверждает необхо­димость безоговорочного подчинения людей воле и законам Бога, авторитету харизматических лидеров, вождей и пророков, повелениям которых, субъективным по происхождению, право должно было придавать значимость объективного требования.

На исторических подходах к Новому времени (урбанизация, появление промышленности и начало индустриализации, раз­витие буржуазии и капитализация общественных отношений, формирование национальных государств, первые шаги научно- технического прогресса и т. п.) произошел поистине револю­ционный поворот в правовой истории человечества: право на­чинает развиваться под эгидой науки, становится на почву реа­лизма, пытается избавляться, хотя и с трудом, от религиозных, метафизических, идеалистических иллюзий. Правовое регули­рование обретает научные рамки и формы, строится в страте­гическом и тактическом плане на теоретико-познавательных принципах, изначально восходящих к точным и естественным наукам. «Разум есть душа закона» (Ratio est anima legis), гово­рили еще древние римляне. Несомненное удовлетворение мно­гим поколениям юристов приносила мысль о том, что право как нормативно-регулятивная система прочно поставлена на научные, рациональные основания. Причин для того, чтобы так думать, было больше чем достаточно.

Со времени открытия И.

Связанные с классической картиной мира парадигмы науч­ного мышления прочно легли в основу стратегии правового ре­гулирования, определив его структуры, функции, методы и за­дачи, сотворив в конечном счете то явление, которое сегодня называют юридическим рационализмом. В нем воплотилась и со­хранялась долгое время неистовая картезианская вера в непо­грешимость чистого разума, источника и основы человеческого познания. «Все, что понимает разум, — утверждал Р. Декарт, — он понимает правильно, и невозможно, чтобы он ошибался. От­куда же рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мной в границах, но распространяется также на вещи, которых я не постигаю»¹. Это она, воля, легко впадает в заблуждения, выбирает вместо истины ложь, вместо добра зло. Этическое уче­ние о свободе воли, которая может быть как добродетельной, так и злой, порочной, всячески поддерживало юридический ра­ционализм, снимая с него ответственность за иррациональные «грехи» юридической практики. В сфере социального норма­тивного регулирования право наиболее далеко пошло по пути союза с наукой, потому что мораль, заключающая в себе аксио­логические и телеологические начала, слабо откликалась на призывы науки, да и не могла быть последовательно научной, а религия перестала бы существовать как таковая, если бы поки­нула почву мистики и иррационализма, против которых актив­но выступает наука. Принятие научных парадигм послужило началом обособления права от нормативно-регулятивных сис­тем, способствовало разрушению его традиционных связей с ре­лигией, так же как и углубляющемуся сегодня процессу отчуж­дения юридической сферы от моральной. Но прежде чем гово­рить об издержках юридического рационализма, вернемся к временам, когда закладывались научные основы права, создава­лась современная методология правового регулирования. Тогда сформировались исходные установки или, лучше сказать, пара­дигмы юридического мышления, которые считаются строго науч­ными (в смысле физической картины мира, изначально осно­ванной на ньютоновской механике), определяющими архитек­тонику права как целостного явления, взятого в совокупности объективных и субъективных, внутренних и внешних проявле­ний. Термин «парадигмы» мы берем в распространенном науко- ведческом смысле — это общепринятые в определенном месте и времени образцы постановки и модели решения научных про­блем, своего рода теоретические и методологические координа­ты науки. Они меняются значительно реже, чем основная масса научных идей, конструкций и теорий, представляют устойчивые рамки развития науки на протяжении столетий и целых эпох. Попытаемся указать на некоторые основные научные парадиг­мы, получившие широкое признание со стороны юридической теории и методологии, укоренившиеся за многие столетия в практике правового регулирования, в сферах правотворчества и правоприменения.

• Парадигмы объективности. Физический мир объективен, воплощает совершенство природы, задает субъекту условия, возможности и пределы познания. Он изначально, образцово урегулирован. «Нет ничего более упорядоченного, чем приро­да», — замечал еще Цицерон. Правовой порядок есть часть упорядоченной природы, он должен быть однороден с нею; природа права конгруэнтна, т. е. совместима, соразмерна, отно­сима к природе вообще, поэтому главное методологическое требование к природе права — удовлетворять человеческие представления о природности всех вещей. Право объективно в онтологическом смысле, оно несет в себе природный образ, на­ходящийся по ту сторону от субъекта с его познавательными претензиями и творческими потенциями. Но объективность права, как и многих других близких ему социальных явлений, не существует сама по себе, не является статичным состояни­ем, она дана субъекту, и только ему, может быть осмыслена в контексте развивающихся субъектно-объектных отношений. Если бы природа не наделила человека сознанием и не возвы­сила его до положения познающего субъекта, она не смогла бы выступать в онтологическом статусе объекта. В присутствии субъекта сам объект как бы «оживает», он приобретает способ­ность «говорить» (вспомним о «диалоге человека с природой»), ставить задачи, отвечать на вопросы пытливого субъекта — на­блюдателя, исследователя, в результате чего процесс освоения человеком объективного мира становится бесконечной цепью актов взаимодействия между субъектом и объектом. В этом процессе велика роль и многообразны функции человеческого сознания, среди последних значительное место принадлежит социальному и правовому регулированию. Если объективный мир самоорганизован, природа на свой лад упорядочена, то, казалось бы, что может добавить к этому человек, подчинен­ный природным императивам? Такой вопрос часто задают критики научной парадигмы, настаивающей на объективности всего сущего, утверждающей объективную природу права как части целостного природного порядка. Возможно, что природа могла бы вполне довольствоваться уровнем упорядоченности ее внутренних связей, который достигается в результате само­организации и саморегулирования, если бы в мире не было че­ловека, наделенного сознанием. Но он есть, он вторгается в объективный порядок вещей, что-то к нему прибавляет, что-то переделывает, совершенствует или портит, приспосабливает к себе; он желает удобно устроиться в мире, используя все дос­тупные ресурсы, проникая в глубины и тайны Вселенной, ко­торая становится «творческой лабораторией человека». Часть объектов мира даны субъекту, они первозданны и нерукотвор­ны, но другая часть объектов создаются самим человеком, предначертаны в его сознании и произведены его усилиями (артефакты), однако потом выходят из-под его власти, ведут себя так же, как и всякие объекты по отношению к субъекту. Все это в огромной степени осложняет субъектно-объектные связи в мире. Сознательная регулирующая деятельность чело­века, ответственное использование им средств упорядочения внешней среды становятся в этих условиях совершенно неиз­бежными и необходимыми для поддержания определенного контроля субъекта над объективным миром.

• Парадигмы закономерности. Упорядоченная природа, физи­ческий мир наглядно демонстрируют великую конструктивную силу закона, закономерности и порядка. Их противоположностя­ми являются хаос, смешение, беззаконие, нарушение порядка, которых следует избегать. Порядок всегда законосообразен, он есть осуществленный закон или реализуемая закономерность, которые удерживают развивающийся процесс в определенных, нормальных для него, параметрах и пределах. В законах и зако­номерностях представлена объективная, устойчивая, повторяю­щаяся связь между явлениями, построенная по типу каузальных (причинно-следственных) связей. «Жизнь — это серия фактов, управляемых законом», — писал философ X. Ортега-и-Гассет^[6]. Использовать закономерности и применять законы — значит управлять процессами развития, через события и действия, вы­ступающие в качестве причин, вызывать факты, которые явля­ются следствиями данных причин. В актах социальной и право­вой регуляции люди, следовательно, сознательно манипулиру­ют объективными связями, «подводят под закон» различные сферы общественных отношений, опираясь на причинно-след­ственные механизмы. Кроме того, законы и закономерности в научной картине мира ранее четко привязывались к таким свойствам развивающегося объективного процесса, как одноли- нейность и обратимость. Классическая наука имела дело по преимуществу с законами (естественными и общественными) и закономерностями однолинейных процессов, с причинами в начале и следствиями в конце; цепочка изменений объекта со­ставляла единый ряд последовательных преобразований, обес­печивающих желаемый или предсказанный финальный резуль­тат. Обратимость процесса, согласно физическим определени­ям, есть его зависимость от направления времени^[7]. Понять закономерности процесса можно, исходя из его обратимости; актуальные факты и события при законосообразном развитии можно представить себе в прошлом (придание некоторым юри­дическим законам обратной силы есть частный случай этой операции) и распространить на будущее, пожелав и предвосхи­тив наступление подобных фактов и событий в близкой либо далекой перспективе. Стало быть, закон и закономерность оз­начают, что события и факты, которые выступают опорными или хотя бы заметными точками развивающегося процесса, рас­полагаются на единой линии развития, являются разнонаправ­ленными во времени. Они имеют прошлое, существуют в на­стоящем, устремлены в будущее. С этим связаны чрезвычайно важные временные характеристики социального и правового регулирования.

• Парадигмы устойчивости. Рационализм классической нау­ки увлекает право на путь стабилизации общественной жизни, создания устойчивых регулируемых систем по образцам, суще­ствующим в физическом мире. Все знают, что природа необы­чайно консервативна, она не сдает своих позиций под мощ­ным натиском современной технизированной культуры, со­противляется до последнего шанса, находит неожиданные оптимальные для себя ответы на дерзкие вызовы человечества. Люди, к сожалению, мало делают, чтобы загладить вред, при­чиненный природе, поэтому в эпоху техногенных катастроф мы восхищаемся возможностями самоорганизации и саморегу­лирования в природе, ее способностью приводить себя в поря­док после крупных встрясок и утрат. Но наши предки знали это давно, старались устроить многие стабилизационные ин­ституты общества по образу и подобию природных процессов. Что бы ни говорили, основное назначение права — поддержи­вать и охранять порядок, который в основе своей наследуется обществом от прошлых поколений, базируется на историче­ских и культурных традициях, модернизируется лишь в тех пределах, которые не ставят под угрозу устойчивость системы. Мания новаторства противопоказана праву, а присущая ему нормальная тяга к обновлению не должна осуществляться в формах, угрожающих стабильности. И. Пригожин называет ус­тойчивой такую динамическую систему, у которой небольшие изменения начальных условий порождают небольшие эффек­ты, не вызывающие глубоких изменений системы; в неустой­чивых динамических системах небольшие возмущения началь­ных условий со временем усиливаются, приближаются к хао­су^[8]. Особая и высшая задача правового регулирования — дер­жать динамику общества в рамках устойчивой системы, не до­пустить скатывания общества к неустойчивому состоянию. Для этого необходимо следить за системностью новаций, которые приветствуются в том случае, когда они совершенствуют, дела­ют более простым и четким порядок, а не усложняют или, еще хуже, подрывают его. Если к желаемому результату можно прийти не одним, а несколькими путями, то лучше сразу от­бросить менее понятные и более рискованные линии, свести регулирование к простому и надежному однолинейному про­цессу.

• Детерминистские парадигмы. Издавна правовое регулиро­вание осуществляется на основе детерминизма как мировоззре­ния, утверждающего объективный закономерный характер взаимосвязей и взаимообусловленностей явлений мира. Идея детерминизма означает, что эволюцией управляет некоторый набор правил, позволяющий из любого конкретного начально­го состояния порождать одну и только одну последователь­ность будущих состояний^[9]. В сфере регуляции человеческого поведения могут использоваться вненаучные детерминационные схемы, которые обусловливают будущие действия человека во­лей Бога, стремлением к идеалу и высшей цели, продвижением некоторых ценностей и ценностных установок. Правовая исто­рия показывает, что поведение, мотивированное этими схема­ми, является не менее необходимым и обязательным, чем дей­ствия, продиктованные материальной нуждой либо подобными ей причинами. Однако авторитет науки и представленной ею картины мира в немалой степени способствовал тому, что ука­занные вненаучные схемы стали рассматриваться как антина­учные, нерациональные, подлежащие вытеснению из правовой сферы. Усилия в данном направлении привели к весьма отно­сительному успеху, сопряженному с большими потерями и из­держками, но в юриспруденции все же утвердилось некое по­добие господства естественно-научного детерминизма, ядром которого служит положение о причинности, сведенное, в свою очередь, к связи материальных причин с материальными след­ствиями. В связи с этим многие юристы XX в., особенно анг­ло-американские, торжественно заявили о наступлении эпохи реализма в праве, но в действительности в это время право медленно погружалось в пучины технократизма, прагматизма, утилитаризма, грубого материализма, безудержной коммерциа­лизации и сервильности по отношению к сильным мира сего. На то, как говорится, были и есть серьезные причины. Конеч­но, в неблагополучии современного права меньше всего следу­ет винить науку как таковую, но тенденции, которые ведут к подобному итогу, как правило, прикрываются авторитетом науки, выдаются в качестве научного подхода к упорядочению общества. Сама же современная наука в трактовке детерминиз­ма далеко вышла за пределы природных соотношений непо­средственно каузального типа, изучая различные виды взамо- зависимости и взаимообусловленности явлений, коррелируе­мых во времени и пространстве, вероятностные соотношения, системные, структурно-функциональные связи, отношения симметрии и т. п. Современные системы права и правового ре­гулирования подчеркивают свою верность классическим науч­ным представлениям о мире еще и тем, что они в принципе не приемлют индетерминизм. Постулат абсолютной свободы воли, если бы юристы приняли его добросовестно и последователь­но, означал бы разрушение социокультурной схемы, на кото­рой базируется идея регуляции человеческих действий. Не имея возможности полностью отказаться от свободы воли (она необходима для объяснения природы договоров, сделок, ответ­ственности), юриспруденция пытается надеть на нее «сми­рительную рубашку», сузить законные рамки и создать много­численные ограничения. Право — «враг» случайностей и им­провизаций; оно не любит исключений из правил, хотя и вынуждено иногда с ними соглашаться. В соответствии с рас­сматриваемой научной парадигмой правовое регулирование направляется необходимостью, отражающей высшую степень детерминированности явлений, пытается исключить случай­ность, которая представляет собой единичную, неустойчивую связь, выпадающую из законосообразного процесса, непреду­смотренный субъектом и неожиданный результат столкнове­ния либо перекрещивания нескольких автономных, независи­мых друг от друга причинно-следственных линий. Вследствие этого бытие случайности, находящейся по ту сторону от необ­ходимости и закономерности, лишено объективной основы.

«Ничего в природе не может произойти случайно; все следует определенным законам; эти законы являются лишь необходи­мой связью определенных следствий с их причинами», — пи­сал в XVIII в. П. Гольбах, отмечая, что «приписывать некото­рые следствия случайности — значит говорить о неведении за­конов...»^[10] Из отношения к случайности как незакономерному явлению возникает гносеологический принцип правового регу­лирования, исключающий случайность как нечто незаконное, лежащее вне закона.

• Парадигмы истины. Ничто так глубоко не наполняет душу судьи и юриста величайшей гордостью за свое дело, как созна­ние того, что он служит истине. Однако истинность знаний о праве часто подвергается сомнению, поэтому юристам прихо­дится бороться за истину, за право апеллировать к ней, гово­рить от ее имени. Понятие истины относится к объективному содержанию знаний, идей, теорий и т. п., означает их соответ­ствие объектам познания. В истинном знании содержится бо­лее или менее полное, приближающееся к точности отражение познаваемого предмета, идеальный образ реального объекта, схватывающий в этом объекте все, что значимо для субъектив­ной деятельности. Известные определения истины как «гипсо­вого слепка», точной копии предмета вытекают из представле­ний о движении мира через развертывание объективных, зако­номерных, однолинейных, равновесных и устойчивых связей. На тех же представлениях основывается и возможность вери­фикации, опытной проверки и переподтверждения истины путем использования эмпирических процедур при повторных наблюдениях, последующих исследованиях. Истина остается истинной, а верификация возможной до тех пор, пока отра­жаемые в них факты и обстоятельства сохраняют свою иден­тичность, а динамика связей позволяет удерживать закономер­ности развития в устойчивой системе. Но истина перестает быть истиной, верификация становится невозможной, когда система переходит в неустойчивое состояние в результате раз- балансирования детерминационных зависимостей и внутрен­них связей.

Сказанное относится к той области юридических знаний, идей, теорий, которые возникают в процессе отражения фак­тов правовой действительности с использованием научной ме­тодологии познания. Но право имеет дело не только с такими знаниями, оно постоянно прибегает к нормативным, ценност­ным идеям и суждениям, которые не относятся к позитивному, эмпирическому знанию. А если так, то, по мнению представи­телей философского и юридического позитивизма, критерии истинности к ним не применимы, они не могут быть истинны­ми или ложными. Другие считают, что сама истина может рас­сматриваться как ценность и норма, быть источником ценно­стных и нормативных суждений. Последние, если они логиче­ски организованы (логика норм, логика ценностей), находят рациональное изложение в особых системах знаний, примени­тельно к которым может быть условно использован критерий истинности. Не будем сейчас вдаваться в детали этих сложных проблем, но весьма примечательно, что правовое регулирова­ние уже не может обходиться без так называемых условных ис­тин, вводимых в юридический оборот под давлением норма­тивных и ценностных представлений. Согласно закону к исти­не приравнивается то, что ею не является либо не установлено в качестве истины; таковы презумпции, фикции и прочие ус­ловности в праве, смысл которых в надежном обеспечении прав человека, поддержании основ конституционного строя и т. п. Ярким примером может служить презумпция невинов­ности: лицо считается невиновным до тех пор, пока вступив­ший в законную силу судебный приговор не установит его ви­ну. Истины мы пока не знаем (и, может быть, никогда не узна­ем), но до наступления известных обстоятельств мы должны принимать условную истину, а именно то, что лицо не совер­шало инкриминируемых ему действий. Трудно сказать, хорошо это или плохо, но, видимо, необходимо то, что при недостатке настоящих истин и отсутствии настоящих причин право созда­ет квазиистины, квазипричины, применяет их в качестве инст­рументов правового регулирования. В целом же право и юрис­пруденция, как видим, работают с категорией истины на жест­ких условиях и с известными ограничениями во времени и пространстве.

• Парадигмы определенности и точности. Они восходят к об­разцам точных наук, прежде всего к математике. Благодаря использованию языка математики физическая картина мира достигла высокой строгости и точности описания взаимозави­симостей природных явлений. Будучи последовательной и чис­той аксиоматической наукой, математика строится на основе небольшого числа постулатов, утверждений, истинность кото­рых принимается без доказательств, а все другие понятия логи­чески выводятся путем доказывания теорем, подтверждения гипотез, перехода от известного к неизвестному. Благодаря этому достигается высокая точность математических положе­ний, а вместе с ней — приближающаяся к идеалу определен­ность. Все другие науки, от астрономии и биологии до лин­гвистики и общественных наук, старались с разным успехом использовать математические методы поиска знаний, строить математические модели, добиваться кристальной ясности на­учных построений. Во всякой отрасли знаний столько науки, сколько в ней математики, говорили когда-то. В свое время Б. Спиноза, чей взгляд на мир часто определяют как механи­стический фатализм, рассматривал общество как математиче­скую систему, а этику и право считал возможным познавать, строить геометрическим способом (more geometrico). Юристам льстили, когда строгий юридический язык, требующий точных формулировок и однозначных смыслов, сравнивали и сближа­ли с математическим.

В XX в. юриспруденция испытала на себе влияние множест­ва методологических школ, выступавших за математизацию юридической науки, поток соответствующих публикаций не ис­сякает и в наши дни. Математика, как и другие точные науки, притягивает к себе юристов способностью достигать высокой точности и определенности за счет устранения непродуктив­ной сложности, отвлечения от многообразия предметного мира по правилам типа известной «бритвы Оккама». Там, где дости­жению определенности и точности знаний мешают присущие изучаемым процессам комплексность и плюрализм, ими следу­ет жертвовать. Правила «бритвы Оккама» обычно формулиру­ют следующим образом: «сущность не следует умножать без необходимости», «что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего», «многообразие не следует предполагать без необходимости». В точных науках «бритва» «срезает» все непродуктивное, дей­ствует безукоризненно, но общественные науки, в том числе юридические, которые познают не отдельные моменты и не единичные частности, взятые сами по себе, автономные по от­ношению к целому, а предметы и явления, включенные орга­нически в комплексный, плюралистический мир, едва ли под­ходят для «бритья» в духе Оккама.

Уже давно звучат голоса великих ученых, предостерегающих против тотальной математизации науки. «Нет никаких основа­ний думать, — утверждал В. И. Вернадский, — что при даль­нейшем развитии науки все явления, доступные научному объ­яснению, подведутся под математические формулы или под так или иначе выраженные числовые правильные соотноше­ния; нельзя думать, что в этом заключается конечная цель на­учной работы»¹. Говоря о физиках, А. Эйнштейн показал, ка­кой ценой достигается определенность и высокая точность, стремясь к которой он, физик, «вынужден сильнее ограничи­вать свой предмет, довольствуясь изображением наиболее про­стых, доступных нашему опыту явлений, тогда как все слож­ные явления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необходимы физику-теоретику. Высшая аккуратность, ясность и уверен­ность за счет полноты! Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное малодушно и боязливо оставляется в стороне? Заслу­живает ли результат столь скромного занятия гордого названия "картины мира"?^[11]» Приобретенная столь дорогой ценой акку­ратность и ясность оказываются как нельзя кстати в правовой сфере, где основная масса проблем далека от философских универсальных парадигм, не выходит за рамки практической реальной жизни, где бесспорная определенность должна во всяком случае вытеснять спорную неточность.

Сам Эйнштейн высказывает весьма неординарную мысль: «Вся наука является не чем иным как усовершенствованием повседневного мышления»^[12]. Если так, то повседневность соеди­няет право с наукой; здесь, очевидно, находится еще одна линия их прочной связи. Юристы совсем недавно стали заду­мываться над тем, какое значение имеет повседневность для права современного постиндустриального информационного общества. Люди дожили до времен, когда человек должен за­щищать свою повседневность, право жить так, как он привык и хочет жить вопреки бешеному ритму современного разви­тия, без технологических и информационных искушений, опасных и рискованных экспериментов над природой челове­ка. Для юристов повседневность становится онтологической категорией, указывающей на укорененность и относимость бы­тия человека к природному и общественному бытию. Ее опре­деляют как область неотчуждаемого опыта, «домен, ограничи­ваемый местом и временем», напоминающий нам об отчужде­нии и опасностях нашей эры, предостерегающий «против технологического суперчеловеческого модерна»; «ничего слу­чайного — это и есть повседневность» (Nothing happens, that is the everyday)^[13]. Повседневная деятельность предполагает «пол­ную и спокойную веру в неизменность законов природы» (А. Леви-Брюль). Человек бросает якорь в повседневность, чтобы не быть унесенным в незнакомый, искусственно созда­ваемый мир, который удаляется от его исконной природы. Не исключено, что именно юриспруденция, овладев по-новому естественно-правовой методологией, может дать человеку воз­можность сохранить себя в условиях быстро и кардинально ме­няющегося мира.

• Парадигмы антиципирования, предсказуемости. Поскольку физическая картина мира представлялась ясной и определен­ной, все в ней взаимосвязано, взаимообусловлено, линии раз­вития четко прослеживались от прошлого к настоящему, то их продление во времени давало разуму основания для уверенно­го конструирования форм будущего. Исходя из того, что эмпи­рически зафиксировано как факт, ученый способен восстано­вить прошлое состояние данного факта, и, самое главное, ан­тиципировать, предвосхитить его будущее. Отметим, что антиципация есть один из краеугольных камней в фундаменте юридического регулирования. В основу берется расчет на то, что: а) в сходных (аналогичных) ситуациях люди будут вести себя сходным (аналогичным) образом; б) появление и наличие у человека определенных интересов рационально подведут его к требуемому нормой права поступку; в) долг и взаимные обя­зательства между людьми, вероятно, не позволят им пересту­пить границы права; г) перспектива ответственности и наказа­ния есть для рациональной (благоразумной) личности доста­точная причина не допустить правонарушения и т. п.

Очевидно, что такого рода предвосхищения были бы невоз­можны без учета причинно-следственных связей между эмпири­чески наблюдаемыми фактами правовой действительности. Тео­ретики права, например американские реалисты (О. В. Холмс, К. Ллевелин и др.), давно подметили, что право можно опреде­лить как предсказание того, что в действительности будут делать суды, судьи и другой персонал, принимающий юридические решения. Для правовых сообществ и юристов, воспитанных в духе научного рационализма, типична особая требовательность ко всякого рода юридическим обращениям к будущему — пред­восхищениям, предсказаниям, прогнозам, они должны обла­дать высочайшей степенью надежности. В сущности, разум, утверждаемый правом, есть способность человека четко опре­делять предметы и события, с которыми он имеет дело, устра­нять всякую неясность и темноту в человеческих отношениях, осуществлять нормативный, стало быть, правильный вариант развития процесса, предотвращая любые отклонения от него, расширять пределы рационального контроля над жизненными процессами за счет вытеснения стихийных, спонтанных мо­ментов, устанавливать приоритеты закономерного над случай­ным, постоянного над временным. В аксиологическом смысле антиципированная линия поведения становится ценностно- оправданной, принимается как правильная, правомерная, за­конная, а все, что выходит за нее, отклоняется от этой линии, считается неправильным, противоправным, незаконным. От­счет идет одновременно по рациональным и ценностным крите­риям.

Каждый юрист, конечно, хорошо знает, что случайность, де­струкция, нестабильность, дезорганизация, отклонения и нару­шения законов, ошибки и неудачи вовсе не исключены из пра­вовой сферы, их всегда больше, чем хотелось бы, но у него есть прекрасное объяснение той иррациональности, от которой по­ка не избавлено правовое регулирование. Причина, согласно распространенному мнению, лежит в неполноте познания юри­дической действительности, недостатке надежной информации и истинных знаний о праве, несовершенстве имеющихся мето­дов правотворчества и правоприменения. Дурные законы при­нимаются потому, что законодатели плохо знают реальное по­ложение дел в обществе, судьи и чиновники неумело применя­ют закон, не стремятся приобрести соответствующий опыт; преступность существует потому, что с ней борются недоста­точно активно. Дефицит знаний и несовершенство опыта ста­новятся постоянно действующими причинами, образуя замкну­тый круг, из которого юридическое мышление не может найти выход, сколько бы времени ему на это ни отводилось. Можно поражаться тому, с какой неиссякаемой энергией на протяже­нии множества веков люди пытаются объяснить недостатки и пороки общественной организации слабой активностью чело­веческого интеллекта и воли, с каким упорством убеждают они самих себя, что до желаемого совершенства остается лишь не­сколько решительных шагов либо рывков, надо только осме­литься их осуществить. И хотя эта погоня за «синей птицей» счастья, социального благоустроения кажется бесконечной, она, видимо, не утомляет человечество, так как в самом про­цессе стремления к идеальному или хотя бы к более совершен­ному, чем то, что есть здесь и сегодня, заложены начала упоря­дочения, организации и реорганизации социальных систем. А это вовсе не мало!

Чем же привлекательны научные парадигмы для юристов и всех, кто постоянно задает себе вопрос о том, что такое право и правовое регулирование? Тем же, что вызывает интерес к ним со стороны механиков, технических специалистов, естествоис­пытателей, движимых извечной мечтой освоить окружающий мир, полностью развернуть его в сторону человека, приспосо­бить его к человеческим нуждам. Сделать это можно в процессе накопления точных знаний о природе и обществе, открытия либо создания управляемых систем и подсистем, действующих как в высшей степени надежная машина. Если мировое про­странство и время плотно заполнить подобными машинными системами, подвластными человеку, то мир станет комфортной обителью для людей, в нем все будет определенно и предска­зуемо, из процессов его развития исчезнут элементы стихийно­сти, случайности. Этот соблазнительный идеал придавал силу и до сих пор еще укрепляет (правда, уже в снижающейся степе­ни) общественный авторитет науки, точного знания, практиче­ского опыта, наблюдения, эксперимента. Право не должно быть исключением из физической картины мира, его надо по­нять и объяснить как естественный (естественно-историче­ский) факт, объективный по характеру и происхождению, как систему, управляемую в соответствии с ее собственными при­родными, объективными законами. Юристы Нового времени убеждены, что за всякой законодательной формулой стоит объ­ективность фактов и закономерностей, которая с помощью науки и научной методологии переходит в область субъектив­ного, точнее, субъективно-рационального. Многие теории XIX и XX столетий, среди которых можно назвать большинство вер­сий юридического позитивизма, правового реализма, социоло­гических учений (М. Вебер, Р. Паунд, Т. Гейгер и др.), исходи­ли из методологического постулата, согласно которому приори­тет объективного над субъективным в праве принципиально не отличается от соотношения этих начал в физике, химии, геоло­гии, астрономии, биологии и т. д.

С истинно просвещенческим энтузиазмом этот постулат утверждался в раннем марксизме. В своих первых работах К. Маркс горячо отстаивал взгляд на право, сводимое к при­родному объекту исследования. «Законодатель же должен смот­реть на себя как на естествоиспытателя. Он не делает законов, не изобретает их, а только формулирует, он выражает в созна­тельных положительных законах внутренние законы духовных отношений. Мы должны были бы бросить упрек законодателю в безграничном произволе, если бы он подменил сущность дела своими выдумками. Но точно так же и законодатель имеет пра­во рассматривать как безграничный произвол тот случай, когда частные лица хотят осуществить свои капризы наперекор сущ­ности дела»^[14]. Но что такое «всеобщая связанность сущностью дела», если не объективно необходимый императив объектив­ных законов и закономерностей, образующих материальную и духовную «плоть» права? Законодатель должен видеть право в самой действительности, ибо то содержание закона, которое он выражает в акте государственной воли, дано самими общест­венными, в особенности экономическими, отношениями. Ви­дит он это право или желает его видеть — это и есть сакрамен­тальный вопрос для организации правового регулирования. Вполне возможно, и часто так случается, что объективное пра­вовое содержание, принимая форму обычая и входя в социаль­ные привычки, фактически, явочным порядком действует без санкции или до получения санкции со стороны законодатель­ного органа государства.

Таким образом, в марксизме согласно научной традиции Просвещения проводится мысль о наличии в сфере правового регулирования объективных (не зависимых от человеческого сознания, бессознательных) законов права, которым должен соответствовать, но часто не отвечает юридический закон. Со­отношение между ними, полагал Маркс, есть отношение сущ­ности и ее видимости: «Видимость противоречит сущности. Ви­димостью тут является сознательно установленный закон госу­дарственного строя а сущностью его бессознательный закон, стоящий в противоречии к первому. Сознательно установлен­ный закон тут не выражает того, что заложено в природе ве­щей; напротив, он составляет противоположность этой послед­ней»^[15]. Данное суждение, как видим, воспроизводит, по сути дела, ход естественно-правовой мысли, которая относится к юридическому закону как видимости идеального закона или нормы, видимости, которая сплошь и рядом бывает обманчи­вой. Не случайно многие интерпретаторы марксистской кон­цепции права характеризовали ее как «социологизированную версию естественного права». Обязанность законодателя по отношению к объективно данному праву сводится к тому, что­бы правильно его познать, верно определить границы его дей­ствия, сформулировать в государственном законе точно без идеологических искажений.

Что касается акта государственной воли, то «в роли подлин­ного закона он выступает тогда лишь, когда в его лице бессозна­тельный естественный закон свободы становится сознательным государственным законом»^[16]. Позднее в работах основополож­ников марксизма акценты в понимании права сместились в сторону идеологически критического отношения к правовому ре­гулированию, осуществляемому в форме закона и посредством законодательства. В сущности, общество знает только один за­кон — юридический акт, созданный государством, оно реально ощущает единственную всеобщую командную волю — волю за­конодателя, которую к тому же не так трудно представить как «свободную волю». Она, по видимости, и выступает в качестве главного фактора образования и права.

Вследствие этого правовое регулирование становится спо­собным приобретать идеологизированный характер, в его стра­тегию закладывается «иллюзия, будто закон основывается на воле и притом на оторванной от своей реальной основы, сво­бодной воле. Точно так же и право в свою очередь сводят затем к закону»^[17]. Парадокс заключается в том, что идеологический отрыв закона от действительности зачастую бывает оправдан­ным, но, конечно, с точки зрения тех социальных сил, в инте­ресах которых осуществляется курс правового регулирования. Обычно иллюзии полезны тем, кто их создает и культивирует. Идеологическая квалификация закона нисколько не ставит под сомнение практическую его значимость; напротив, за ней, как правило, скрывается источник усиления действия закона в определенных исторических обстоятельствах. Указанные поло­жения учения о праве не являются исключительно марксист­скими, они вошли в состав множества социологических и юри­дических теоретических конструкций, разделяются учеными многих методологических направлений, их можно принимать или не принимать, развивать или отвергать, но нельзя без ущерба для науки игнорировать, как это делается сейчас в на­шей юридической литературе.

В поисках объективных начал правового регулирования весьма своеобразным путем шел Вебер, теоретико-правовые уроки которого, в сущности, слабо усвоены современной юрис­пруденцией. В отличие от раннего Маркса он был полностью свободен от элементов натурализма в понимании права, такие выражения, как «естественный закон», «подлинный закон сво­боды» никакого значения для него, очевидно, не имели. Исход­ным понятием концепции права, развиваемой Вебером, являет­ся господство как неизменная форма человеческого общежи­тия, тогда как правовое регулирование в его упорядочивающем смысле есть способ утверждения определенного исторического типа господства. Поскольку для последнего всегда важно, что­бы одни люди подчинялись, повиновались другим, постольку ведущая регулятивная функция права состоит в том, чтобы принуждать; право есть инструмент господства и принуждения. По Веберу, право — это порядок, внешне гарантированный возможностью морального или физического принуждения, осу­ществляемого особой группой людей, в чьи непосредственные функции входит охранять порядок или предотвращать наруше­ния его действия посредством применения силы^[18]. Но господ­ство и принуждение суть феномены, находящиеся целиком в сфере субъективного, волевого и человеческого.

В чем же тогда состоит объективный момент в праве и ре­гулировании общественных отношений юридическими средст­вами? Веберовская социология видит этот момент не столько в сущности, сколько в процессе развития права, его историче­ской динамике, возрастающей рационализации практического действия юридических норм и институтов в условиях вызван­ного прогрессом науки и техники особого исторического типа социальных отношений — правового господства. Оно пришло на смену раннему харизматическому типу господства, когда право в качестве упорядочивающего фактора общественной жизни не могло быть рациональным, получая действитель­ность и силу из сакральных источников, от обожествленных вождей и пророков, «живых оракулов» и мудрецов. Правовой мир, основанный на высшем пророческом откровении или на непогрешимых указаниях харизматических лидеров, был мета­физическим, иррациональным, но только таким он мог вос­приниматься людьми древних традиционных культур. Смена типов господства явилась объективным историческим фактом, имеющим значение гигантского переворота в культуре. Маги­ческое уступило место рациональному; наступила эра всеоб­щих и безличных форм, внешних соответствий и расчетливых санкций, которые создают у человека впечатление, что теперь он, руководствуясь строгой логикой правового господства, подчиняется инструкциям и законам, а не произволу отдель­ных людей.

Читая Вебера, можно составить представление о рациона­лизации как поистине чудодейственном процессе, благодаря которому правовое начало высвобождается из-под власти эзо­терических таинств и мистических сил, выходит на чистую, светлую дорогу разума, вымощенную строгими и беспристраст­ными логическими формулами, подобными тем, которые вхо­дят в текст современных юридических законов. Мир рационали­зированного права — мир практического опыта и научных знаний. В нем образуется корпорация профессионалов, чиновников, бюрократов, практикующих юристов, которые специализиру­ются в сфере удовлетворения растущих правовых потребностей общества: «Увеличивающаяся потребность в опыте и специаль­ном знании практиков права и вместе с тем импульс к рацио­нализации права вообще целиком проистекают из возросшего значения процесса обмена благами и сопровождающих его правовых интересов»^[19].

Именно практическая необходимость поддерживает и усили­вает формальный рационализм права, придает силу процессам юридической рационализации. В современном праве, полагал Вебер, формальная рационализация достигает впечатляющей высоты, в нем преобладают генерализированные, предельно обобщенные нормы, в которых содержательная конкретность норм древнего права заменена формализованной, типовой си­туацией, позволяющей регулировать огромное множество жиз­ненных случаев, подпадающих под действие данной нормы. Перенесение акцента с содержания на форму регулируемых яв­лений приводит систему права к состоянию объективизма, фор­мальной объективации регулятивных средств, в результате чего право, которое находится в центре борьбы стремящихся к гос­подству интересов, выступает как нейтральный элемент соци­ального строительства и развития. Формальная рационализация есть объективность социального научного познания, означаю­щая «ценностную нейтральность» (свободу от оценок), незави­симость права от идеологий и политических пристрастий. Стало быть, Вебер, как и Маркс, осуждает идеологизацию права, счи­тает, что субъективизм, волюнтаристские приемы и просто про­извол законодателя могут ввергать право в состояние иррацио­нальности. Но Вебер в отличие от Маркса, представлявшего буржуазное законодательство как идеологическое творчество, направленное на фабрикацию иллюзий, высказывает оптими­стические предположения относительно стратегии правового регулирования, в целом позитивно оценивает перспективы формальной рационализации права.

Вообще говоря, научная стратегия правового регулирования давалась юристам не без трудностей и осложнений. Так, упо­добление юридических законов природным закономерностям привязывало право к слепой объективной необходимости столь жестко, что приходилось вводить в научный оборот не совсем научные категории вроде свободы воли или определять право через философское понятие свободы. Зажатое в тисках реаль­ной необходимости, право ностальгически стремилось к мета­физике свободы. Господство рационализма в праве так же ока­залось менее триумфальным, чем это представлял себе Вебер. Вступив на стезю научного развития, юриспруденция часто оказывается на распутье между наукой и идеологией, точно ус­тановленным фактом и ценностью, нередко поддается обаянию иллюзий, мифотворчества. И все же, в общем и целом, в тече­ние последних нескольких столетий юристы добросовестно и не без успеха пытались организовать систему правового регули­рования, правотворческую и правоприменительную практику на строгих научных основаниях. Они стойко переносили труд­ности, вызванные жесткими рамками рационалистических ме­тодологий, находили гибкие подходы, вводили исключения из правил, прибегали к многочисленным фикциям и условностям, искали разумные решения при выборе альтернатив и т. п.