5. Нормы-определения (дефинитивные нормы)

Можно сказать, что данный вид норм был изначально «на­вязан» праву юридической, прежде всего судебной практикой, где всегда высоко ценилась словесная форма спора, придава­лось большое значение «вербальному поведению» участников процесса. С давних времен юриспруденция претендовала на своеобразную систему понятий и категорий, нуждающихся в точном определении, в четкой формулировке понятийных свя­зей. Достаточно вспомнить «формулярный процесс» в древнем римском праве, наличие большого числа дефиниций, правовых формул в «Дигестах» и других памятниках права древности, чтобы вполне себе представить фундаментальность юридиче­ских традиций, относящихся к работе со словом. Представле­ния о функциях юристов и юриспруденции в России довольно рано стали связывать с этой работой. В середине XVIII в. М. В. Ломоносов, рассуждая об университетской подготовке русских юристов, писал: «Паче же всего должно юристу, яко знающему довольно философию, всякому юридическому тер­мину изобретать и составлять точные дефиниции, полные, без излишеств, ибо употребление слов неограниченных и сомни­тельных и двузнаменательных производит в суде беспорядки и отдаляет от правды к заблуждению и ябедам»^[456].

Язык и терминология закона не должны отгораживать его от общественности — эту мысль, кажется, вполне искренне поддерживала сама Екатерина II: «Законы должны быть писа­ны простым языком и уложение, все законы в себе содержа­щее, должно быть книгою весьма употребительной и которую бы за малую цену достать можно было бы на подобие буква­ря»^[457].

Нормы-дефиниции суть предписания, содержащие полное или неполное определение правовых категорий и понятий^[458]. Необходимость в определении предметов и явлений может возникать по разным поводам; в ряде случаев она порождается логикой социального и правового регулирования, стремлением законодателя привязать созданную им схему регуляции к неко­торым «точкам бытия», реальным вехам общественной жизни. Включая определения регулируемых объектов в юридико-нор- мативный контекст, он лишний раз сверяется с действительно­стью, уточняет юридическую программу действий. Он придает определению форму веления, предписания для того, чтобы сде­лать его столь же обязательным, как и все другое, входящее в нормативную структуру права. Некоторые юристы полагают, что определения в праве хотя и полезны для целей регулирова­ния, не могут быть признаны юридическими нормами, потому что резко отличаются от последних по своему логическому ста­тусу и происхождению.

Отличия, действительно, существуют. Если нормы, принци­пы, задания, ценности, цели можно связывать друг с другом на основе долженствующего быть, через категорию должного, то определение (дефиниция) в данный круг явлений не входит. Оно всецело относится к сущему и только к нему. Что значит оп­ределить какой-либо факт действительности, будь это предмет, процесс либо слово их обозначающее? Для этого необходима логическая операция, результатом которой выступает словесная формула, адекватно выражающая суть и порядок вещей. Опре­делить некоторый предмет — значит вычленить его из жизнен­ного контекста, представить его как нечто отдельное со своими пределами, т.

Г. Канторович, юрист, представлявший школу свободного права, рекомендовал для отбора определений особый метод, который он называл «концептуальным прагматизмом». Всякое определение, считал он, не может быть истинным или лож­ным, оно всего лишь лексическое обозначение, полезное для целей науки. «Прежде чем исследовать истину какого-либо ут­верждения, относящегося к обозначаемой вещи, мы должны выбрать среди различных определений термина, обозначающе­го эту вещь, наиболее полезные определения»^[459]. Приняв этот метод, мы, конечно, попадем в круговорот затруднений, обыч­но сопровождающих утилитарно-прагматический подход к де­лу, связанных с относительностью и неопределенностью тер­мина «полезное».

То, что трудно определить, представить себе предметно, еще труднее регулировать. Возникающие в этой связи сложности являются однопорядковыми, у них один и тот же жизненный источник. Упорядочить какой-либо процесс можно настолько, насколько наше сознание и воля способны его контролиро­вать. Людям не подконтрольны многие природные явления, поэтому нет и не может быть законодательных велений о «пра­вильном» расписании солнечных и дождливых дней в опреде­ленной местности, никакая власть не в силах запретить земле­трясения. Беда в том, что власти не всегда осознают, что неко­торые широкомасштабные социальные процессы, скажем, кризисы и войны, столь же неконтролируемы, как и природ­ная стихия.

Государству необходимо точно реагировать на каждый факт преступления. Некоторые люди считают, что общество с помо­щью юридических средств может успешно противодействовать экстремизму и терроризму, фашизму и ваххабизму, если они будут выделены и точно определены как особые объекты пра­вового воздействия. Известна история о том, как в 1995 г. Пре­зидент РФ предложил Российской академии наук в двухне­дельный срок представить научное разъяснение понятия «фа­шизм» и связанных с ним понятий и терминов для подготовки предложений по внесению изменений и дополнений в дейст­вующее законодательство. Эта история лишний раз доказывает тщетность попыток создавать «юридические дефиниции» для подобного рода текучих и предметно неопределенных явлений. Судам и юристам трудно работать с размытыми категориями и понятиями, явно не гарантирующими идентичность опреде­ляемого явления. Никто не может сказать, например, чем от­личается «террористический акт» от «акта мести за причинен­ную обиду политической группе или нации». Бороться с этими «актами» можно только одним путем — уменьшением числа «обид», которые люди причиняют друг другу. Почему право терпит поражение в борьбе с деструктивными идеологически­ми движениями расового, национального и религиозного про­исхождения? Потому что, кроме всего прочего, оно по природе своей не предназначено к борьбе с политическими идеология­ми, всякого рода «измами», идеями, «бесплотными сущностя­ми», способными то исчезать, то возрождаться.

Полезной дефиницией можно считать ту, которая, будучи составной частью нормативного материала, активно участвует в правовом регулировании общественных отношений. Дефини­ции описательны (дескриптивны), они описывают предмет, привязываясь к некоторым точкам — структурным элементам, функциям, свойствам, внутренним связям и внешним отноше­ниям, достаточным для идентификации данного предмета. В са­мой дефиниции нет никакого веления (императива), она ничего не требует, но лишь сообщает нам нечто главное о предмете. То­гда каким же образом дефиниция, будучи дескриптивным вы­сказыванием, может трансформироваться в предписывающую правовую норму? В любой другой сфере жизни, кроме право­вой, с определениями можно обращаться свободно — призна­вать их или не признавать, оспаривать их или соглашаться с ни­ми, учитывать их или не учитывать на практике. В этой связи показательна судьба научных определений. Но в праве дефини­ция, включаемая в законодательный акт, становится институ­ционализированной, облеченной в юридическую форму, общую для норм — правил поведения, норм-принципов, норм-декла­раций, норм-целей.

Благоприобретенная в нормотворческом, законодательном процессе юридическая форма придает определению норматив­ную силу и действительность. Когда мы говорим, что договор есть соглашение двух или нескольких лиц об установлении, изменении или прекращении гражданских прав и обязанно­стей, то такое определение описательно, но дефинитивная норма «договором признается соглашение двух или нескольких лиц об установлении, изменения и прекращении гражданских прав и обязанностей» (ч. 1 ст. 420 ГК РФ) имеет уже форму прескриптивного высказывания, является предписанием. Оно говорит о том, что требуется признавать договором, чем следу­ет обязательно руководствоваться в договорных юридических си­туациях. Суть требования (элемент императивности) заложен не в самой дефиниции, а в необходимости учитывать ее, счи­таться с ней при совершении юридических действий.

Другим распространенным возражением против признания юридических дефиниций нормами права выступает указание на то, что эти дефиниции не порождают прав и обязанностей для участников гражданско-правового оборота. Это действи­тельно так. Сама по себе дефиниция ничего не говорит о субъ­ективных правах и юридических обязанностях субъекта в рам­ках правового отношения, но она, как и нормы-цели, нормы- декларации, контролирует ряд обстоятельств (юридических фактов), которые делают возможным само правоотношение, так же как права и обязанности, реализуемые в нем согласно норме — правилу поведения. Гражданско-правовые понятия «не­движимое имущество», «неделимая вещь», «главная вещь», «принадлежность» и т. п. могут направляющим образом влиять на ход правового отношения. Пенсию по инвалидности и льго­ты гражданин может получить после официального признания его инвалидом, распространения на него юридического поня­тия инвалида той или иной группы. Объем прав и обязанно­стей государственных гражданских служащих, например, зави­сит от категории, к которой они относятся, а категория дана, прежде всего, в виде четкого определения в законодательстве, в нормативном акте. Юридические дефиниции некоторых предметов или процессов содержат минимальный состав юриди­ческих фактов, необходимый для возникновения, изменения или прекращения правовых отношений, связанных с данным предметом. Если отсутствует хотя бы один из перечисленных в дефиниции фактов, правоотношение не состоится. В этом, очевидно, и выражается непосредственный регулятивный эф­фект норм-дефиниций.

Значение правовых определений для юридической практи­ки можно показать на вполне современном примере. Во мно­гих странах, включая Россию, не разрешаются браки между лицами одного пола, но и прямого запрета на них по понят­ным причинам тоже нет. Ссылаясь на принцип «не запрещено значит можно», некоторые граждане сегодня ставят перед со­ответствующими государственными органами вопрос о регист­рации подобных браков, но им отказывают. На каком основа­нии? Вопрос можно перенести в область морали, где он давно тонет в обилии противоречивых мнений и малополезных спо­ров. Нынешние юристы неохотно апеллируют к нравственно­сти, над ними довлеет позитивистская установка, согласно ко­торой не всеми разделяемые моральные позиции не должны влиять на решение правовых проблем. Что же остается в самом праве для того, чтобы дать основанный на законе ответ лицам, желающим зарегистрировать однополый брак? По существу, только одно — юридическая дефиниция брака: ваш союз не мо­жет быть зарегистрирован, потому что он не подпадает под юридическое понятие брака. По определению брак есть юри­дически оформленный добровольный и равноправный союз мужчины и женщины, заключенный с целью создания семьи. Для его заключения необходимо взаимное добровольное согла­сие мужчины и женщины, вступающих в брак (ч. 1 ст. 12 СК РФ). В данном случае юридическая дефиниция, традици­онная, идущая от римской юриспруденции, показывает свою регулятивную силу как бы в чистом виде. Не случайно в стра­нах, где однополые браки были разрешены, пришлось «переде­лывать» и само определение брака.

Основным логическим видом дефиниций, используемых в праве, является определение через род и видовые отличие. Оно предполагает условия, требующие серьезной аналитической работы юриста с понятиями и терминами^[460]. Определяемый предмет должен быть рассмотрен в ряду родственных ему предметов, причислен к определенному классу явлений, из ко­торых определяемый предмет выделяется признаком либо при­знаками, представляющими его видовое отличие. Указания на род и видовое отличие образуют, собственно, дефиницию. Чтобы добиться столь «простого» результата, человеку необхо­димо мысленно перевернуть (может быть, не раз) предметный мир, универсум соответствующих ему понятий и категорий, вникнуть в иерархии и отношения, представить себе место оп­ределяемого предмета в системе координат, вертикальных и горизонтальных связей. У законодателя, озабоченного практи­ческими делами, не всегда находится время для столь кропот­ливой умственной работы. Вот почему удачных юридических дефиниций, в особенности определений через род и видовое отличие, очень мало. К их числу можно отнести те, над кото­рыми юридическая мысль работала веками и тысячелетиями (определения понятий юридического лица, судебного иска, ви­ны, соучастия и т. п.).

В большинстве случаев юристы закрывают глаза на наруше­ние логических требований к дефинициям, если последние ма­ло-мальски оправдывают себя на практике. Что можно сказать, если даже распространенное у нас общее определение права как совокупности норм, установленных государством, имеет серьезный логический изъян — в нем отсутствует указание на родовой признак права, не сказано, к какому классу социаль­ных явлений оно принадлежит. Между тем, право относится к роду нормативно-регулятивных систем и стоит в одном ряду с моралью, политикой, религией и т. п., сопоставимо с ними в общих чертах, отличается от них своей спецификой, видовыми характеристиками.

Хотя идеалом для юриста являются четко определенные ка­тегории и понятия, полные и точные дефиниции, часто он вы­нужден довольствоваться не вполне совершенными логически­ми построениями, квазидефинициями, прибегать к приемам, внешне напоминающим процесс определения категорий и по­нятий. Малосодержательные и пустые определения, не имею­щие четкого предмета и границ, бесполезны в праве, так же как и во всех других сферах. Но если в словесной формуле схвачена некоторая часть сути определяемого предмета, то она может действовать в качестве определения данного предмета, по крайней мере в течение известного времени до того, как внутренний дефект не станет явным.

Иногда вещи определяются по первому впечатлению, по внешним признакам, которые способны периодически изме­няться. Нет ничего удивительного в том, что прославленная приверженность юристов к правовым определениям с давних пор сосуществовала с осторожностью и недоверием тех же юристов к тем же определениям. «Omnis definitio in jure civili periculosa est: parum est enim, ut non subverti posit» — «всякое определение в гражданском праве опасно, ибо мало случаев, когда оно не может быть опровергнуто». Опасный момент юридической дефиниции скрыт не столько в ее способности устаревать, сколько в изначальной неясности и неполноте. В праве есть, казалось бы, вечные дефиниции. Так, определе­ние узуфрукта, принадлежащее римскому юристу Ульпиану, — «узуфрукт есть право пользоваться чужими вещами и извлекать из них плоды с сохранением в целостности субстанции вещей» (D.VII.I.I) — без существенной корректировки входит в соот­ветствующие статьи современного Французского гражданского кодекса, Германского гражданского уложения; без него трудно сегодня представить себе вещное право. Настораживающим моментом в отношении многих правовых дефиниций является широкий диапазон различий в определении одного и того же предмета регулирования законами (кодексами) разных стран. Несовпадение правовых понятий и терминологические разно­речия давно стали проблемой для международного общения юристов. Законодатель творит дефиницию посредством выбора отдельных качеств определяемого предмета, который всегда ог­раничен, субъективен, не застрахован от случайностей. Полу­ченная в результате такого выбора дефиниция абсолютно на­дежной быть не может. Так или иначе, но в рассматриваемом аспекте юриспруденция существует, будучи зажатой в про­странстве между двумя противоположными тенденциями, одна из которых требует максимального использования дефиниций, формул, понятий в качестве средств правового регулирования, а другая, наоборот, культивирует к ним недоверие, призывает юристов обходиться без них там, где это возможно.

Попытаемся кратко охарактеризовать конструктивные воз­можности дефиниций в сфере правового регулирования, вклю­чая возможности их функционирования в качестве норм. Ка­чество юридических дефиниций непосредственным образом определяет доступность смысла правовых норм, установленных законодательным актом. Из этого, однако, не следует, что оп­ределения используются в праве только для того, чтобы сде­лать закон более ясным и простым. Существуют пределы, за которыми простота становится упрощением, что едва ли может устроить законодателя. Нет у него специальной задачи созда­вать как можно более простые законы, поскольку, добиваясь точности норм и определений, он стремится адекватно выра­зить в нормативном акте меру сложности предмета правового регулирования.

С усложнением общественных отношений усложняются за­конодательство, правовые нормы, юридико-технические прие­мы изложения нормативного материала. То, что делает юриди­ческую дефиницию правовой нормой, не зависит от ее просто­ты или сложности, от каких-либо формальных качеств вообще; это — способность быть регулятором, наличие у них регулятив­ной функции. Регулирование означает акт, при котором норма­тивный либо фактический регулятор обусловливает нужные из­менения в объекте, определяет его движение в заданном на­правлении. Если применить этот критерий к юридическим дефинициям, то они, прежде всего, являются средством иденти­фикации общественных отношений, подлежащих регулирова- нию посредством некоторой совокупности норм или института. Суд, принимая к рассмотрению иск о взыскании неустойки с должника в пользу кредитора, должен, исходя из определения неустойки в гражданском законодательстве, убедиться в том, что к правоотношению, породившему спор, действительно, применимы нормы о неустойке. Опираясь на базовые граждан­ско-правовые, уголовно-правовые и иные понятия, юристы идентифицируют правовую ситуацию как «аренду», «поручи­тельство», «сделку», «договор», «кражу», «разбой», «убийство» и т. д. Но функция обозначать, артикулировать и подразделять правовые отношения по их характеру и видам, будучи первич­ной для юридических дефиниций, имеет продолжение в виде ряда других регулятивных эффектов.

Многие определения в гражданском праве несут в себе зна­чительную информацию относительно объема и условий регу­лирования соответствующего предмета. Если разложить на от­дельные составляющие то же самое понятие неустойки в рос­сийском гражданском праве (ст. 330 ГК РФ), то в нем можно увидеть определенные параметры и пределы регулирования со­ответствующих ситуаций: неустойка возможна лишь в случаях, предусмотренных договором или законом (спонтанные и не­ожиданные претензии исключаются по определению), она происходит в виде выплаты денежных сумм (а не чего-либо другого), основания неустойки четко сформулированы — это неисполнение или ненадлежащее исполнение должником сво­их обязательств перед кредитором, включая просрочку испол­нения. Регулятивное значение таких гражданско-правовых оп­ределений, как «филиалом является обособленное подразделе­ние юридического лица, расположенное вне места его нахождения и осуществляющие все его функции или их часть, в том числе функции представительства» (ч. 2 ст. 55 ГК РФ), едва ли можно подвергать сомнению. Качество нормы-опреде­ления во многом зависит от умения законодателя предвосхи­тить в ней типические черты юридической ситуации.

Текстуальный анализ статей законов и кодексов подтвер­ждает довольно частые явления близости или даже слияния юридических дефиниций с правилами поведения. Это, конеч­но, не относится к определению общих категорий и понятий, предмет которых является идеальным и располагается выше юридической практики (например, дефиниция правового госу­дарства, понятия справедливости, равноправия и т. п.). Одна­

ко, если закон определяет действия, порядок действии, проце­дуры, процессуальные институты, имеет дело с реальными предметами, то соответствующие дефиниции скорее всего на практике превратятся в действенные регуляторы поведения, будут выполнять регулятивные функции не хуже других видов норм. В уголовных кодексах нормы, определяющие состав пре­ступления, внешне выглядят как дефиниции, охватывающие основные признаки соответствующего действия или бездейст­вия. Кражу, например, можно определить как тайное похище­ние чужого имущества, но, по существу, к этому сводится и уголовная норма: «кража, т. е. тайное хищение чужого имуще­ства, наказывается...» (далее следует санкция) (ст. 158 УК РФ).

Схема названной нормы предельно проста, санкция при­соединяется к словесной формуле, которую можно считать и дефиницией, и диспозицией нормы, указывающей на дейст­вие, которое квалифицируется как преступное. В таких случаях регулятивные перспективы уголовной нормы оказываются свя­занными с качеством дефиниции, которая одновременно явля­ется качеством диспозиции нормы. В современном германском уголовном праве есть два очень близких состава преступле­ния — злословие и клевета, различить которые можно лишь с учетом их точного определения.

Клевета «Кто преднамеренно в отно­шении другого лица сообщает или распространяет заведомо ложный факт, который поро­чит это лицо или унижает его перед общественностью или угрожает его кредитоспособ­ности, наказывается...» (далее следует санкция) (§ 187 УК ФРГ)^[461].

Таким образом, статья уголовного кодекса в диспозитивной части должна быть сформулирована как определение состава преступления, но иногда дефиниция вполне заменяет собой диспозицию уголовно-правовой нормы. Примером может слу­

жить ст. 312-10 Уголовного кодекса Франции: «Шантажом яв­ляется получение путем использования угрозы раскрытием или вменением в вину фактов, способных причинить вред чести и уважению лица, либо подписи, обязательства или отказа от обязательства, либо секретной информации, либо денежных средств, ценных бумаг, материальных ценностей или какого бы то ни быио иного имущества. Шантаж наказывается...» (да­лее следует санкция)^[462].

Сказанного, мы полагаем, достаточно, чтобы убедиться в наличии высокого регулятивного потенциала юридических де­финиций, специфической функциональности, которая позво­ляет им быть существенным элементом права как нормативно- регулятивной системы. История юриспруденции, гражданско­го, уголовного и других отраслей права подтверждает огромную ценность опыта и граничащего с искусством умения юристов находить точные определения для своих понятий, мастерски владеть формулой и формулировкой.

При каких условиях определение, включенное в норматив­ный акт, приобретает качества регулятора? Даже в небольшом по объему законе мы обнаруживаем сотни и тысячи категорий и понятий, терминов и слов, оборотов речи и других лексиче­ских единиц, которые при желании можно сделать предметом определения. Традиционно законодатель воздерживался от этого, справедливо полагая, что нельзя допускать, чтобы лек­сика закона и юридическая терминология сильно расходились с языковой практикой общества, они должны в целом удовле­творять общеупотребительным стандартам письма и речи. Закон должен быть понятным каждому, кто мыслит категориями здравого смысла. В европейских правовых системах, включая российскую, исключения из данного правила быии очень ред­кими, они затрагивали только те понятия, которые без допол­нительного разъяснения законодателя могли быть неправильно поняты некоторыми людьми. Такого рода разъяснения, как и сами нормы, быши строго обязательными, существовал запрет на их расширительное и ограничительное толкование, никакие отступления от строгого смысла законоположений не допуска­лись. Подобными способами законодатель пытался избежать или свести к минимуму терминологические споры в юридиче­ской, особенно судебной, практике, так как разноречие толко­ваний и путаница в понятиях затемняют дело, питают судеб­ный произвол.

Далеко не все категории и понятия, употребляемые в зако­не, подвергались определению, а только те, которые непосред­ственно выражали предмет регулирования данного закона. Это требование ограничивало круг юридических дефиниций, при­давало им необходимый вес в сфере права. И сегодня самые нужные в процессе регулирования нормы-дефиниции — это те, которые определяют предмет регулирования закона. Таковыми являются, например, дефиниция общественного объединения в законе об общественных объединениях, гражданства — в зако­не о гражданстве, благотворительной организации — в законе о благотворительности и т. д. Все другие определения, сформули­рованные в законодательном акте, должны иметь прямое отно­шение к предмету регулирования, раскрывать его с той или другой стороны. Регулятивные качества юридических дефиниций отра­жают характер и меру их связи с предметом регулирования.

В теории права вообще и законодательства в особенности проблема предмета регулирования выступает основополагаю­щей. От того, насколько он продуман и структурно оформлен, зависит эффективность нормативных и лексических конструк­ций закона. Говоря о предмете законодательного либо иного нормативного акта, мы имеем в виду более или менее широ­кую группу взаимосвязанных общественных отношений (явлений, процессов), которая объективно нуждается в урегулировании на основе единой руководящей идеи, единых принципов и методов, целостного системного подхода при наличии широкого крите­рия, позволяющего судить, что относится к данному предмету, а что — нет. Целостность предмета берется в динамическом смысле: развитие одной его части невозможно или неэффек­тивно без развития других частей. Предмет может быть сколь­ко угодно крупным, сложным и дифференцированным, но все его части и элементы должны нуждаться друг в друге, быть функционально взаимосвязанными, обладать некоторой силой сопротивления против распада, разложения, вырождения.

В сфере законодательства к предмету регулирования норма­тивного акта предъявляются высокие требования в смысле его цельности и единства. Давно замечено, что законы пишутся не на всякую тему, что предмет правового регулирования не легко сложить, составить как нечто целое. Никому в голову не при­ходило создавать законы, скажем, о городской или сельской жизни, о взаимоотношениях полов, воспитании детей и т. п. В России потерпели провал попытки создать закон о молодежи из-за невозможности сконструировать целостный предмет его регулирования. Жизненный материал, привлекаемый для это­го, разваливается, распадается на вполне самостоятельные час­ти, не связанные между собой, способные изолированно суще­ствовать и быть предметом отдельных законов. К сожалению, количество законодательных актов, предмет регулирования ко­торых определен неудачно, расплывчато и без четких контуров, в наше время возрастает. Именно этим рыхлым законам нуж­ны «костыли и подпорки» в виде многочисленных дефиниций, прямых обращений к адресату норм и иных юридико-техниче- ских ухищрений, которые, однако, не спасают дела.

С учетом рассматриваемых здесь проблем (дефиниций, тер­минологии, структурирования нормативного материала) обра­тимся к законодательному опыту стран общего права (common law) — Англии и США, который представляет интерес во мно­гих отношениях. Мы будем говорить о статутах (законах) и способах изложения норм в законодательных актах этих стран, избегая общих оценок их правовых систем, располагающих по­зитивными историческими традициями, известным запасом социальной прочности. Напомним, что подлинной цитаделью common law, местом его исторического становления является суд, который, как считалось на протяжении долгого времени, способен решать все проблемы правового регулирования. По­пытки парламента с его законотворчеством влиять на деятель­ность судов вначале не воспринимались всерьез, но затем вы­звали беспокойство и враждебное отношение со стороны су­дейских кругов. Почти вся первая половина XX в. прошла под знаком соперничества и борьбы судов с парламентскими стату­тами, поскольку, как заявлял Ф. Поллок, известный англий­ский юрист того времени, «парламент в большинстве случаев изменяет право в худшую сторону», поэтому судья должен «удерживать пагубное влияние такого вмешательства в как можно более узких границах». Хотя прежняя вражда ушла в прошлое, статутное право и сегодня еще считается дополнени­ем общего права, создаваемого судами^[463].

Статут не должен разрушать либо умалять общего права, созданного судами в виде решений и прецедентов. По замеча­нию Давида, английское право в отличие от права стран кон­тинентальной Европы, которое развивалось рационалистиче­ски, «создавалось без каких бы то ни было забот о логике, в рамках, которые были навязаны судебной процедурой»^[464]. Анг­личане воспринимают нормы, изданные законодателем, как бы ясны они ни были, только в том случае, когда они истолкова­ны судебной практикой^[465]. В области создания новых юридиче­ских норм сохраняется своего рода конкуренция между судами и парламентом; во всяком случае, как отмечал Л. Фридмэн, су­ды с подозрением следят за изменениями в праве, исходящими от законодательных собраний, а не от самих судов. «Историче­ски сложилось, что многие суды на самом деле смотрели на статут весьма узко и недоброжелательно. Они рассматривали статут как нечто инородное, разрушающее красоту и симмет­рию общего права»^[466].

Интенсивной судебной переработке подвергались самые важные законоположения, что выхолащивало закон к большо­му неудовольствию законодателей. Тогда-то, замечает Фрид­мэн, и возник довольно специфический стиль американских (и английских) статутов. Чтобы не дать судам поводов и лазеек для излишне свободных интерпретаций, законодатели пыта­лись подробно прописать значительные положения статута, ос­тавляя второстепенное и неважное на усмотрение судей. «Мно­гие из этих статутов невероятно многословны, состоят из це­лых гирлянд синонимов и перечислений». Английское право, отмечал Давид, «перегружено юридическими дефинициями и решениями мелких дел»^[467]. Законодатель стремится дать опреде­ление чуть ли не каждому понятию, употребляемому в статуте, помещает объемные перечни определений в начале статута, за­тем в разных его разделах и просто там, где считает нужным.

Привязанность американского законодателя к обстоятель­ным определениям не становится слабее от того, что сам он де­лает постоянные оговорки, подчеркивающие относительность данных определений. Так, в одних случаях действительность дефиниции ограничивается сферой применения только одного закона или его отдельной части, главы, обусловливается целя­ми применения только определенных законоположений, за пределами которых, как бы предупреждает законодатель, дан­ная дефиниция может быть непригодной. Встречаются оговор­ки, согласно которым термины и определения, употребляемые в законе, действуют «при условии, что ничто иное не следует из контекста».

Отбор определяемых терминов и слов может вызвать неко­торое удивление у человека, который впервые знакомится с американским стилем изложения законодательных актов. В Уголовном кодексе штата Пенсильвания (1988 г.) обширный параграф под названием «Определения» включает в себя мно­жество дефиниций, например такие: «действие» или «дея­ние» — сознательное или непроизвольное движение; «испол­нитель» — означает в необходимых случаях лицо, виновное в бездействии; «совершено» — означает в необходимых случаях «несовершение действия»; «бездействие» — несовершение дей­ствия; «суд» — районный судья; «умышленно» или «с це­лью» — намеренно; «кто бы ни» — любое лицо и т. п.^[468]

Возникает впечатление, что закон вбирает в себя функции толкового словаря, при этом толкует он не только ключевые понятия и категории, но и обычные слова, словесные конст­рукции, не всегда в диапазоне значений и смыслов отражаю­щих предмет регулирования. Когда значение слов преднаме­ренно приспосабливается к отдельному предмету, тогда и по­лучается, что «суд — это районный судья» и ничего больше. Ясность и точность дефиниций страдают, если в одной из них пытаются объединить предметы, близкие друг другу, но все же разные. В названном Уголовном кодексе есть определение «жилища» — это «любое здание либо строение, переносное ли­бо временное, или его часть, которое в течение времени явля­лось домом или местом проживания исполнителя»^[469].

Под указанное определение, если надо, можно подвести и шалаш в лесу, и пещеру древнего человека, и кровать в углу арендуемой комнаты, и даже спальный мешок, если удастся доказать, что он есть своеобразное «строение». В законодатель­ном акте о гарантиях качества потребительских товаров (Свод законов США, титул 15, гл. 50) сказано: «термин «потребитель­ский товар» означает всякое материальное движимое имущест­во, участвующее в коммерческом обороте и предназначенное для индивидуального, семейного или бытового употребления (включая любое такого рода имущество, предназначенное для присоединения к любой недвижимости либо установления на ней независимо от того, было или нет оно присоединено или установлено)»^[470]. Напрасное дело — рассчитывать, что потреби­тель запомнит такое определение, сможет самостоятельно его истолковать и им воспользоваться.

Законодательство в странах континентальной Европы, так же как и в России, опирается на более или менее разработан­ную классификацию нормативных актов, дифференцирован­ные правовые формы, определенные правила их использова­ния при изложении нормативного материала. Это нужно для того, чтобы избежать контрастов в структуре текста, чтобы по- настоящему важные положения не тонули в мелочах, чтобы второстепенное не заслоняло главного. Американская правовая система не знает деления нормативных актов на законы и под­законные акты. То, что принимают Конгресс, законодательные собрания штатов, городские советы и другие местные законо­дательные органы, называется статутами (законами)^[471]. Они включают в себя своеобразно скомпанованные нормативные положения о регулируемом предмете — от общих принципов, целей и деклараций до подробных деталей, мелких оговорок и терминологических нюансов, причем все это расположено впе­ремешку без четко выстроенной логический схемы.

Приводя в пример закон штата Огайо о пищевых продуктах, медикаментах и косметике, изданный в целях пресечения тор­говли недоброкачественными продуктами, Фридмэн отмечает, что понятие «недоброкачественный» вызвало длинную цепь определений. «Некоторые из них носят весьма общий харак­тер: продукт недоброкачествен, если любой «значимый ингре­диент» был «опущен». Но закон также обращает внимание и на мелкие детали: продукт признается недоброкачественным, ес­ли он имеет какую-либо алкогольную или непитательную со­ставляющую, за исключением безвредных красителей, безвред­ных ароматических добавок, безвредной смолистой глазури, количество которых не превышает 0,4% общего состава и т. д.»^[472]. В крупных законодательных актах можно встретить десятки и сотни дефиниций с разъяснениями и уточнениями, они привязаны, скорее, к тексту, чем к общей концепции за­кона. К числу самых сложных громоздких актов относят, на­пример, Федеральный налоговый кодекс Соединенных Шта­тов: «Некоторые его положения являются достаточно широки­ми и общими; другие части кодекса заняты рассмотрением самых невероятных деталей. Он также представляется абсолют­но нечитабельным, темным и непроницаемым лабиринтом, в котором только специалисты могут не заплутать, и даже они при этом испытывают массу сложностей и неудобств»^[473].

Если в европейских правовых системах назначение юриди­ческих дефиниций состоит в том, чтобы исключить либо све­сти к минимуму в судебном процессе терминологические спо­ры, то вышеуказанные определения явно предполагают толко­вание и спор. Вообще говоря, юридическая терминология в странах общего права есть нечто большее, чем вспомогатель­ное техническое средство правового регулирования, в некото­рых отношениях английские и американские юристы ставят термин выше нормы, спор о терминах часто заменяет им спор о нормах. Но ни в Англии, ни в США юридическая термино­логия не играет унифицирующей роли, не имеет цели обеспе­чивать единство подходов к решению конкретных судебных дел. Это затрудняет контакты между двумя самыми крупными правовыми системами, относящимися к общему праву. По этому поводу Давид заметил: «Одна и та же концепция может быть выражена разными терминами, в то же время одни и те же термины могут иметь различные значения в Англии и в Америке. Иностранный юрист должен это знать и не пользо­ваться английским правовым словарем при изучении тех или иных вопросов американского права»^[474].

Но статутное право в той и другой странах породило обиль­ную терминологию, которая явилась «материальной» основой аналитической юриспруденции в Англии и США. Именно здесь зародились специфические направления юридического позитивизма, сосредоточенные на изучении включенных в за­конодательный текст понятий, категорий, терминов, логиче­ских и грамматических связей между ними. Основная задача аналитической юриспруденции — анализ «словаря права», свя­зей между терминами и другими лексическими единицами, входящими в состав законодательного акта. Мысль о том, что скрытую сущность права в каждом отдельном случае можно по­знать путем «расшифровки слов», через юридическую лексику, используемую законодателем, могла возникнуть в странах, где почти каждый статут выходит в мир с «собственным словарем».

Теперь же нечто подобное можно наблюдать и в России. По внешнему оформлению некоторые российские законы стали напоминать американские статуты, показывать не лучшие ка­чества последних — сложность построения, рыхлость, избы­точность и многозначность терминологии. Повышается порог недоступности закона для понимания со стороны граждан и общественности, закон вследствие растущей сложности теряет своих «читателей», хотя он, вообще говоря, и не предназначен для легкого чтения. Прекрасная мечта о том, чтобы законы со­ставлялись простым языком и в каждой семье их читали «на­подобие букваря», сегодня кажется несбыточной. И все-таки, движение в обратном направлении, т. е. в сторону усложнения законодательного стиля, превращения «языка законов» в «эзо­терический язык юристов», является крайне нежелательным, оно разрушительно для права, выступает источником усиления его непопулярности. В современной России достаточно своих причин, вызывающих усложнение законодательства, нет необ­ходимости добавлять к ним еще и «американские».

Стиль американского законодательства и его критика, пре­жде всего, в самой Америке, вовсе не говорят о том, что «аме­риканцы не умеют писать законы». Они пишут их по-своему, соответствующие способы и приемы выработаны исторически, отражают специфику общего права, особенности его амери­канского варианта. Связанные с этим издержки дополняются компенсирующим действием ряда институтов (судебная интер­претация статутов, методы юридической аналитики и др.), ко­торых нет в России. Ничем иным, кроме как чистым подража­тельством, нельзя объяснить нынешнюю практику издания за­конов со своим особым «толковым словарем». В 1990-х гг. это казалось нововведением, развивающим традицию, согласно которой в самом законе могут быть даны определения одного либо двух ключевых понятий, относящихся к предмету регули­рования. Но переход к «словарю» сразу же породил сложные проблемы качества дефиниций, относимости их к предмету за­кона, соответствия их общеупотребительному смыслу опреде­ляемых терминов и т. п.

В Федеральном законе от 28 августа 1995 г. № 154-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» содержалось предписание, согласно которому под местными налогами и сборами следует понимать «налоги и сборы, устанавливаемые органами местного само­управления самостоятельно». Более поздний закон, а именно Федеральный закон от 25 сентября 1997 г. № 126-ФЗ «О фи­нансовых основах местного самоуправления в Российской Фе­дерации», дал другое определение местным налогам и сборам: это «налоги и сборы, устанавливаемые представительными ор­ганами местного самоуправления самостоятельно в соответст­вии с федеральными законами». Сравнивая эти две дефиниции одного и того же понятия, можно сказать, что первая из них неудачна, она ничего, в сущности, не определяет, вторая более точна, и, что еще важнее, она уместна именно в законе о фи­нансовых основах местного самоуправления. В федеративном государстве, каковым является Россия, правовые нормы субъ­ектов Федерации не должны противоречить федеральному за­конодательству, и это в полной мере относится к нормам-де­финициям. Нередко бывает, что законодательства различных уровней неодинаково определяют некоторые термины, о чем свидетельствует следующий пример.

Должностное лицо местного са­моуправления — выборное ли­цо, работающее по контракту (трудовому договору) либо вы­полняющее организационно- распорядительные функции в органах местного самоуправ­ления и не относящееся к кате­гории государственных служа­щих (Федеральный закон «Об общих принципах организа­ции местного самоуправления в Российской Федерации»).

Должностное лицо местного са­моуправления — выборное, на­значенное выборным органом либо работающее по трудово­му договору (контракту) лицо, выполняющее организацион­но-распорядительные функ­ции в органах местного са­моуправления (Закон Удмурт­ской Республики от 28 мая 1996 г. «О местном самоуправ­лении в Удмуртской Республи­ке»).

Хотя коллизии между нормами-дефинициями могут быть устранены согласно общим коллизионным правилам, встреча с ними осложняет правоприменительную практику. Увеличение числа норм-дефиниций в структуре федерального и региональ­ного законодательства при существующих тенденциях может привести к появлению дополнительных источников термино­логических расхождений между ними.

Коль скоро мы затронули вопрос о тенденциях, то надо ска­зать, что стоит за расширяющейся практикой создания дефи­нитивных норм в виде комплексов, списков, перечней юриди­ческих понятий и терминов. Можно предположить, что зако­нодатель в такой форме дает выход своему естественному стремлению изначально повлиять на процесс применения за­кона, дать официальное, аутентичное толкование возможно большему числу понятий, используемых в нормативном акте, так как прямых способов довести до адресата нормы свое по­нимание регулятивных проблем, норм — правил поведения, у него сейчас недостаточно. Другое предположение состоит в том, что законодатель пытается уменьшить зависимость при­менения закона от общеупотребительного толкового словаря русского или другого государственного языка, который не ус­певает реагировать на появление новых значений понятий и категорий, на возникновение вариантов и альтернатив тради­ционных терминов в связи с современными задачами правово­го регулирования. Не последнюю роль играет забота о внедре­нии терминологии, относящейся к заимствованным правовым институтам, слабо укорененным в юридической практике. Все это заставляет «творцов» закона вносить в него все больше и больше толковательных, интерпретационных элементов, соче­тать предписание с разъяснением, усиливать непосредственную информативность нормативного правового акта.

Однако здесь существуют известные пределы и ограничения. Каждый закон буквально вписан в правовую систему, он не может содержать всю информацию о предмете регулирования. Многие смыслы и нюансы положений закона выясняются пу­тем систематического толкования с учетом других законода­тельных актов и законодательства в целом. Хорошо или плохо действует закон — это зависит не только от его собственных достоинств, но и от качеств правовой системы в целом. Вот почему включение в законы обширных перечней используе­мых в них понятий само по себе не является гарантией эффек­тивности правового регулирования, а при некотором увлече­нии подобной практикой, небрежности законодателя в отно­шении языковых средств может нанести вред делу. Если не контролировать количество формально-юридических дефини­ций, не сдерживать их рост, то юриспруденция может превра­титься в замкнутую понятийную сферу, в которую доступ обычных граждан будет обусловлен знанием юридического языка либо необходимостью иметь «переводчика», в лице, ска­жем, адвоката. Но самая серьезная опасность состоит в ненуж­ном усложнении правовой системы, засорении ее пустыми нормами, невнятными дефинициями, невыразительными дек­ларациями. В настоящее время признаки этой опасности суще­ствуют и в России.

Из многочисленных законодательных актов, «экипирован­ных» внушительным списком основных понятий, которые, с точки зрения составителей закона, нуждаются в специальном разъяснении, возьмем для примера Водный кодекс РФ от 3 июня 2006 г. № 74-ФЗ. В ст. 1 этого Кодекса содержатся оп­ределения 20 понятий, смысл большей части которых доступен любому грамотному человеку без всяких разъяснений. Разве самому ему трудно додуматься, что «водопотребление есть по­требление воды из систем водоснабжения», что «водопользова­тель — физическое или юридическое лицо, которым предос­тавлено право пользования водным объектом»? Значение од­них терминов самоочевидно, о других можно получить нужные сведения у специалистов (экспертов) либо просто из справоч­ников или учебников по гидрологии, гидрогеологии. Если воз­никнет необходимость разобраться в проблемах «сточных вод» или «дренажных вод», то едва ли участники юридической си­туации, которым, наверняка, придется вникать в дело основа­тельно и серьезно, удовлетворятся соответствующими опреде­лениями из Водного кодекса, слишком краткими и общими. Если так, то какая польза от юридической дефиниции и ее присутствия в законе?

Создатели Водного кодекса решили, что субъекты водных правоотношений не могут обойтись без общего юридического понятия «водное хозяйство», которое определено как «деятель­ность в сфере изучения, использования и охраны водных объ­ектов, а также предотвращения негативного воздействия вод».

Но ведь всякое хозяйство — это не только деятельность, но и постоянно меняющийся комплекс предметов и объектов, вы­ступающих условием и результатом человеческой деятельно­сти. Как бы то ни было, но широкие понятия типа «водное хо­зяйство» не могут определяться наспех и односторонне, им во­обще не место в законе, потому что законы должны применять образованные люди, которые хорошо знают, что такое «водное хозяйство» по собственному опыту, вследствие обучения и дос­тижения некоторого уровня культурного развития.

Погоня за количеством дефинитивных норм вредна для за­конодательства и практики его применения. В ходе правотвор­чества необходим тщательный отбор терминов, смысл которых может быть выражен в четкой юридической формулировке, полезной при решении практических проблем правового регу­лирования. Не будем забывать, что нормы-дефиниции, наряду с другими видами норм, предназначены регулировать общест­венные отношения и, если они этого не делают или делают очень плохо, их существование трудно оправдать. Чтобы стать дефинитивной нормой определенного закона, тот или иной термин должен иметь прямое отношение к предмету регулирова­ния данного закона, быть существенным его выражением. По строгим правилам определению подлежат не всякие встречаю­щиеся в законе термины и понятия, а только те, которые выра­жают самую суть данного закона.

К сожалению, эти правила не всегда соблюдаются. Напри­мер, в Федеральном законе от 13 марта 2006 г. № 38-Ф3 «О рекламе» даны дефиниции понятий «товар», «антимоно­польный орган», хотя совершенно очевидно, что определяемые предметы лишь косвенно относятся к рекламному делу. Каж­дый, кто захочет ознакомиться с их юридической формулиров­кой, скорее всего, обратится не к закону о рекламе, а, руково­дствуясь предметным принципом, к соответствующему про­фильному законодательству. Отход от данного принципа при создании юридических дефиниций содействует появлению дублирующих норм и бесконтрольному их росту. Почти в каж­дом нормативном правовом акте определенная смысловая на­грузка падает на такие понятия, как «гражданин», «договор», «суд», «иск» и т. д., но было бы ужасным, если бы создатели актов пытались каждый раз дать «свое» определение данным понятиям. Согласиться с тем, что каждый закон должен иметь свой особый словарь, и, хотя бы отчасти, собственный язык, значит примириться с перспективой «вавилонского столпотво­рения» в праве.

Когда юристы уделяют слишком много внимания терми­нам, их определению и разъяснению, это может свидетельство­вать не только о позитивных тенденциях в юридической сфере, о стремлении усилить культурно-воспитательные и познава­тельные функции права, но и болезненных процессах в данной сфере. Они могут выражаться в отрыве правовой системы от общества и его культуры, формировании «юридической кас­ты», ее эзотерического знания и языка, с помощью который «посвященные» получают власть над людьми, пользуются пре­имуществами данной власти. В современном мире есть силы, например корпорации юристов, адвокатские объединения, со­общества нотариусов, которые не заинтересованы в снижении меры сложности языка права и законов. Напротив, путаница и противоречивость в законодательстве, неясность понятий, оби­лие и многозначность терминов, отпугивающих дилетантов от права, позволяют им поддерживать высокий спрос и повышать цену на квалифицированные юридические услуги.

Сегодня право для известной категории людей — высокодо­ходный бизнес, и это обстоятельство серьезным образом ос­ложняет его судьбу. Но общественность в своем сознании и опыте хранит рациональные приоритеты и нравственные цен­ности, необходимые для конструирования гуманистического права, суть которого есть служение обществу и человеку. Такое право должно быть простым, но не упрощенным, стабильным, но не отвердевшим, изменяющимся, но не текучим. Интересам общества отвечает развитие права, которое дает каждому чело­веку необходимые средства получать и защищать возможности сознательно, свободно конструировать условия собственной жизни, осуществлять свой выбор и нести за него ответствен­ность. Ради этого право должно быть прозрачным, четким, предсказуемым и обозримым; этому служит ясность и относи­тельная простота языка законов.

Подводя итоги сказанному, отметим ряд моментов, кото­рые, как нам представляется, важны для работы законодателя с нормами-дефинициями. Определения понятий и терминов, включенные в тексты нормативных правовых актов, имеют, несомненно, нормативный характер, являются видом юриди­ческой нормы, которая выступает в связке с другими нормами, выполняет свои функции в составе нормативного блока, регу­лирующего те или иные общественные отношения. Взятая в отдельности, норма-дефиниция не способна регулировать что- либо самостоятельно, но ведь то же самое можно сказать в от­ношении любой другой правовой нормы, включая норму — правило поведения.

Главная проблема, связанная с юридическими дефиниция­ми, заключается в выборе понятий и терминов, которые должны получить в законе официальную юридическую формулировку, стать своеобразным юридическим предписанием. В этом деле законодатель обязан быть строгим и разборчивым. Он должен обладать профессиональным чутьем и глубоким знанием обще­ственных отношений, на регулирование которых направлен за­кон, чтобы из множества понятий и терминов, которые он справедливо считает важными, выбрать то, что, во-первых, вы­ражает суть предмета регулирования данного закона, во-вто­рых, содержит общее указание на порядок изменения регули­руемых объектов, дает некоторую информацию о характере ре­гулирующего воздействия нормы на предмет. Таких понятий при строгом подходе оказывается немного, их не следует ва­лить в одну кучу с другими понятиями, как это бывает в спи­сках и перечнях из нескольких десятков пунктов.

От юридического определения некоторых понятий, исполь­зуемых иногда юристами, законодатель, по всей вероятности, должен отказаться раз и навсегда. Речь идет, прежде всего, об идеологизированных категориях, и особенно о политически бранных терминах, к которым враждующие политические силы охотно прибегают, чтобы заклеймить противника, представить его общественности, всему миру в непривлекательном виде.

Обратимся еще раз к термину «фашизм», попытки неудач­ного юридического определения которого свежи в памяти. По­сле Второй мировой войны само это слово стало одиозным, приобрело массу неожиданных смыслов и значений, прошло несколько этапов усложнений и упрощений, так что сегодня это неопределенное и растяжимое понятие, в которое каждый заинтересованный политический субъект может вложить же­лаемое содержание. Некоторые политиканы не упускают слу­чая воспользоваться негативностью и неясностью понятия «фашизм», пытаются лепить этот ярлык на тех, кто им не нра­вится. Фашизм, действительно, отвратительное явление, и бо­роться с ним надо политическими и правовыми средствами, но средства эти принципиально различны. Юридическую ответст­венность нельзя возложить на человека только за то, что кто- то назвал его фашистом либо сам он считает себя таковым. От­ветственность наступает за проступки и преступления, которые определяются независимо от политических понятий, как пра­вило, не отличающихся точностью. Не случайно, самое труд­ное, с чем сталкивается правосудие, — это проблема доказыва­ния политических мотивов преступления. Суд, вообще говоря, не самый лучший борец с фашизмом, так же как с экстремиз­мом и терроризмом, другими деструктивными политическими движениями. Сопротивление им должно быть организовано прежде всего в политической сфере; фашизм может остано­виться только перед стеной антифашизма. Существуют, таким образом, объективные обстоятельства, в силу которых сугубо идеологизированные и политизированные понятия не могут быть успешно переведены на юридический язык.

Если, в самом деле, существуют «опасные определения в праве», то самыми опасными, несомненно, являются те, в ко­торых законодатель фиксирует позицию, выражающую точку зрения одной из спорящих сторон. Какой спор идет в общест­ве — политический, идеологический, научный, религиозный, нравственный, философский или какой-либо иной — в этой связи не так важно. Суть в том, что в подобных случаях зако­нодатель «встревает» в дискуссии среди профессионалов, ак­тивно принимает одну точку зрения, отвергая все остальные. Допустим (так, собственно, и бывает), что для этого у законо­дателя имеются серьезные основания, точнее, интересы, но все равно закон, отражающий взгляд на определенную проблему некоторой части, а не всего общества, опасен именно потому, что он вряд ли будет опираться на общественное согласие (де­мократический консенсус). Навязывать его людям для испол­нения под угрозой принуждения можно лишь до известного предела, дальше которого начинается разрушение правопоряд­ка. Оттого что спорная позиция «воплотилась» в закон и нор­му, она не становится истинной и бесспорной. Однако спор­ной является теперь юридическая норма, чего благоразумный законодатель не должен был допускать. Он не имел «права» свя­зывать судьбу правовой нормы со спорной точкой зрения. Это ка­сается, может быть, в первую очередь норм-дефиниций, юри­дических понятий.

Законодателю, видимо, следует воздерживаться от опреде­ления сугубо научных терминов, в отношении которых уче­ные-специалисты не выработали более или менее единого по­нимания. Выбор юридической дефиниции в таких случаях мо­жет быть только случайным. Там, где речь идет о научных и технических проблемах, юрист, вообще говоря, не должен изо­бретать никакой собственной терминологии, но в процессах регулирования всецело полагаться на мнения специалистов и экспертов, на достижения современной научной и технической мысли. В качестве правовых дефиниций не могут быть исполь­зованы неустоявшиеся понятия, не вошедшие в общее слово­употребление научной и профессиональной среды. Следует отметить, что в списке юридических определений неуместны не только экспериментальные, сложные, не подтвержденные практикой понятия и термины, но и общая лексика, принятая в повседневной жизни, в быту. Курьезно выглядит законода­тель, который пытается разъяснять адресату норм банальные вещи либо, напротив, внушает ему (зачастую не очень компе­тентно) сложные общие понятия, правильность которых никем не гарантирована.

В нынешних российских условиях формирование офици­альной юридической терминологии, которая непосредственно определяет качество законодательства, осложняется рядом об­стоятельств, среди которых не в последнюю очередь можно на­звать почти полную отстраненность юридической науки от данного процесса. Разработка терминов, включая их определе­ние, сегодня находится в руках законодателя, который привно­сит в это дело много ситуативного и субъективного. При этом законодатели, действующие на разных уровнях и в разное вре­мя, стараются отличаться друг от друга, по-разному интерпре­тируют одни и те же понятия. «Разнобой» и несоответствие де­финиций одних и тех же терминов в федеральном законода­тельстве, с одной стороны, и законодательстве субъектов Российской Федерации — с другой, превращаются в серьезную проблему, требующую неотложных мер. Более частыми стали терминологические разногласия между федеральными закона­ми. Собрать воедино и привести в систему официальные юри­дические термины (дефиниции) очень трудно, поскольку они рассыпаны по многим законам и другим нормативным право­вым актам. Тем не менее это необходимо сделать, потому что лучшим выходом из сложившегося положения было бы созда­ние усилиями прежде всего ученых-юристов единого офици­ального свода юридических терминов, постоянно пересматри­ваемого и обновляемого на базе достижений юридической тео­рии и практики. Это позволило бы свести к минимуму или прекратить практику включения в законы все большего числа «кустарных» дефиниций, нередко дезориентирующих право­применителя. Обязательность Свода для субъектов федераль­ного и регионального правотворчества можно гарантировать актом его утверждения либо одобрения парламентом.