2.3. Интерес как теоретико-правовая категория

Исследования проблематики социальных интересов обога­тили юриспруденцию во многих отношениях, но наиболее крупными прорывами в теоретико-правовой области следует считать формирование современной научной дисциплины — социологии права, а также появление в XX в.

Юристы давно обратили внимание на регулятивный потен­циал социальных интересов, но серьезные усилия ввести их в круг юридических понятий были предприняты только в XIX в. Так, широкий резонанс в европейских странах, включая Рос­сию, имела теория интереса, точнее, теория права как защи­щенного интереса известного германского юриста Р. Иеринга, созданная им в порядке пересмотра концептуальных традиций немецкой юриспруденции XVIII — первой половины XIX в. Ис­торическая школа, позитивистская догматика, взгляд на право как на сферу развертывания свободной воли, увлечение юри­стов волевыми конструкциями, по мнению Иеринга, увели юриспруденцию от жизни в сторону чистой мысли и воли, тогда как право, полагал он, «есть не просто мысль, а живая сила»^[192]. Именно эту «живую силу права» он видел в интересах. В то вре­мя их понимали достаточно просто — как индивидуальные стремления к выгоде, пользе, желания человека наиболее пол­но, беспрепятственно удовлетворить собственную потребность, т.

Представления самого Иеринга об интересе были выраже­ны в нескольких определениях и замечаниях, рассыпанных в различных его работах: он прибегал к общим суждениям типа «интерес в смысле субъективном указывает на чувство зависи­мости в жизни», «интересы — это жизненные требования в широком смысле», «интерес — это деятельность по собствен­ному выбору», но иногда определял его как «мотив, приводя­щий в движение волю»^[193]. Право, таким образом, не создает ин­тересы, оно их защищает, поэтому в центре рассматриваемой теории стоит «защита интересов» (!п1еге88ешскиІ2) от наруше­ний и посягательств, использование принудительной силы го­сударства для устранения помех и препятствий на пути реали­зации интересов.

В теоретических построениях Иеринг шел от частного пра­ва, гражданского оборота, судебной практики по рассмотрению гражданских дел, т. е. от сферы правоотношений, в которой за­щита интересов осуществляется, как правило, в порядке обра­щения в суд лица, потерпевшего от правонарушения, с граж­данским иском. Поскольку многое зависит от инициативы и настойчивости самого лица, призванного отстаивать свои пра­ва, поскольку «борьба за право» есть «обязанность управомо- ченного» по отношению к самому себе и обществу (это основ­ная мысль знаменитого памфлета Иеринга «Борьба за право»), постольку право может быть определено как самозащита инте­ресов. Для лица судебный процесс из простого вопроса об ин­тересе превращается в вопрос о характере, об утверждении лич­ности или отказе от нее^[194]. В борьбе человек обретает не только свое право, но и самого себя, что как бы вновь подтверждает глубокие корни юридических начал в общественной жизни. Со временем, когда интересы приобретают форму «приобретенных прав», существующее право как «полип» тысячью отростков прикрепляется к обществу, «вырывать» его потом приходится ценой невероятных усилий, иногда с кровью.

Не всякий, но защищенный интерес относится к понятию права.

В трудах русского ученого С. А. Муромцева получила даль­нейшее развитие идея защиты как элемента сущности права. Он говорил об организованной особым образом защите в про­тивоположность защите неорганизованной, нерегламентиро- ванной, не нашедшей отражения в законодательных предписа­ниях и судебных решениях. На основе своих теоретических рассуждений Муромцев пришел к категорическому выводу, со­гласно которому «юридическая (организованная) защита со­ставляет основное отличительное свойство права, своим суще­ствованием обусловливающее и вызывающее другие характе­ристические свойства его»^[197].

По этой или по другой причине, но Коркунов, видный представитель теории интересов в России, вообще отказался от термина «защищенный интерес», выдвинув конструкцию «пра­ва как разграничения интересов». Не поддержал он Иеринга и в части, касающейся «самозащиты интересов», как и всю кон­цепцию «борьбы за право», идеология которой, как полагают современные исследователи, не лишена была оттенков социал- дарвинизма^[198]. Русский ученый стоял скорее на противополож­ных позициях: если бы все общество состояло из людей, ува­жающих чужие права и выполняющих обязанности без всякого принуждения, без насилия, то и в таком обществе право все равно бы существовало^[199]. Интересы, по мнению Коркунова, редко выступают в чисто индивидуалистической форме, не во всех случаях требуют жертвы со стороны других индивидов. Он считал, что типичный интерес лица не нуждается в силовом продвижении, в насилии и борьбе; все, что ему надо для реа­лизации, — это увязка, согласование с интересами других лиц с целью предотвращения возможных столкновений. В таком «мирном» тоне Коркунов обсуждал задачи совместного осуще­ствления членами общества их разнообразных интересов, в ко­тором активно действуют нравственность и право^[200].

«Таким образом, — писал Коркунов, — различие нравствен­ности и права может быть формулировано очень просто. Нрав­ственность дает оценку интересов, право — их разграничение. Как установление мерила для оценки наших интересов есть за­дача каждой нравственной системы, так установление принци­па для разграничения интересов различных личностей есть за­дача права»^[201]. У этой теории тот же основной недостаток, какой был присущ взглядам Иеринга: она построена на опыте част­но-правовых отношений, мало затрагивала характер и специ­фику публичных правовых связей. Можно себе представить, как технически разграничиваются интересы арендатора и арен­додателя, покупателя и продавца, должника и кредитора, но не легко понять юридические механизмы, разделяющие и выде­ляющие отдельные интересы из массы публичных деперсона­лизированных отношений, в которые вовлечены крупные «со­циальные организмы», прежде всего государство, огромное множество субъектов, часто не способных осознать, с кем и как они юридически связаны. Кроме того, Коркунов посредст­вом интересов жестко соединил нравственность и право, так что создается впечатление, что эти нормативные системы по­стоянно работают «в тандеме». На самом деле это не так; мно­гие интересы лица, важные для права, нейтральны по отноше­нию к нравственности, не подлежат моральной оценке, напри­мер интересы, связанные с применением ряда процессуальных институтов в суде. Если правовому разграничению предшест­вует моральная оценка процессуальных интересов, то как же быть в этом случае? Предположить, что само право оценивает и разграничивает интересы, значит поставить под сомнение теоретическую ценность конструкции Коркунова. В ней самой чувствуется известная незавершенность, так как действие пра­ва в отношении интересов не заканчивается их разграничени­ем. Самое важное начинается после актов оценки и разграни­чения, которые лишь предваряют регулятивный эффект. По­следний состоит в том, что одни интересы полностью или частично реализуются, а другие полностью или частично не реализуются, некоторые же вытесняются, ставятся под запрет.

Мы видим, что поводов для критики теорий интересов Иеринга и Коркунова со стороны германских и русских юри­стов было больше чем достаточно. Защищенный, так же как и разграниченный, интерес в действительности относится не к сущности права, а к сфере его функциональных проявлений. Мно­гочисленные функции права, направленные на сферу социаль­ных интересов (защита, оценка, разграничение, организация, координация, согласование, объединение, разъединение, сти­мулирование, блокирование, вытеснение и проч.), едва ли без ущерба для дела могут быть сведены к одной, главной и опреде­ляющей. Современный исследователь, имеющий перед глазами большой методологический опыт функциональных теорий в различных общественных и гуманитарных науках, в известной мере привык к смешению сущностных и функциональных эле­ментов в трактовке тех или иных общественных явлений, но, несмотря на это, взгляд на интерес как проявление сущности права в общем не привился в современной юриспруденции. Столь же мало оснований считать интерес непосредственным предметом правового регулирования, потому что в этом качест­ве выступают общественные отношения и социальное поведение. Но опосредствованное воздействие норм права на динамику интересов, так же как и интересов на динамику норм права, достигается через область регулирования действий, поступков людей. В ней, и только в ней юридические нормы и социаль­ные интересы сходятся. Строго говоря, право защищает не ин­терес, а действие человека, отвечающее данному интересу, ог­раничивает, запрещает и осуждает не сам интерес, а поступки людей, пытающихся реализовать осуждаемый интерес. Прав был Петражицкий, который в полемике с теориями Иеринга, Муромцева и Коркунова пришел к резко подчеркнутому выво­ду: «Право регулирует непосредственно не интересы наши, по­ступки, и это — две вещи различные»^[202]. Не подвергая сомнению тот факт, что интересы представляют собой необходимый соци­альный материал для конструирования права, его форм, понятий, принципов, юристы обязаны на когнитивном и институциональ­ном уровнях избегать переоценки связи между понятиями «юридические интересы» и «правовой поступок».

Человек, вообще говоря, не прикован железными цепями к своим интересам, не говоря уже об интересах общества, соци­альных групп, других лиц. Не следует думать, что индивидуаль­ное либо коллективное юридическое действие автоматически вытекает из соответствующих структур интересов, технически в них запрограммирована. Интересы и образ действия разде­лены областью целеполагания, а она представляет собой зону с высокой степенью психической и социальной неопределенно­сти. Каждый юрист по собственному опыту знает, как часто приходится сталкиваться с немотивированными действиями людей, неясной для постороннего взгляда логикой их поступ­ков, необычными решениями, отклоняющимися от здравого смысла. Чем проще, если не сказать примитивнее, человек, тем больше он зависит от первичных жизненных потребностей и интересов, тем чаще и основательнее направляется ими. На­саждаемый современным обществом homo economicus — яр­кий пример подобного примитивного типа; в нем все понятно и до конца объяснимо в терминах материальных интересов и стремлений. Подходить к нему с иными мерками просто бес­смысленно. И наоборот, чем сложнее личность, чем богаче и разнообразнее структура ее интересов и потребностей, тем ус­пешнее в ее поступках преодолевается автоматизм и непосред­ственность действия интересов. Хрестоматийный случай — мо­тивация поведения Сократа, отказавшегося бежать из темницы после вынесения ему смертного приговора. Побег, вне всякого сомнения, отвечал интересам философа, таким образом он мог сохранить себе жизнь, но, как известно, он предпочел выпить чашу с ядом, чтобы утвердить идею, которую ставил выше соб­ственной жизни и личных интересов, — гражданскую идею подчинения праву и закону.

Тем не менее, несмотря на отсутствие безупречной точно­сти, предположение, согласно которому поведение юридиче­ских субъектов прямо или косвенно диктуется разнообразными интересами, имеет позитивный и конструктивный смысл для юриспруденции. Особое значение имеют методологические выводы из данного предположения. В этой связи полезно вспомнить уроки так называемой юриспруденции интересов, которая в полемике со своим антиподом, юриспруденцией по­нятий, выработала схемы, предельно широко использующие категорию «интерес» в области права. Эта полемика происхо­дила в среде германских юристов первой половины XX в., она не получила отражения в юридической литературе на русском языке, главным образом потому, что прежние дореволюцион­ные связи между учеными-юристами Германии и России были прерваны. В работе «Дух римского права» Иеринг разделил юриспруденцию на низшую и высшую; первая занимается тол­кованием правовых норм и приведением в порядок законода­тельства, вторая — формированием юридических понятий и созданием конструкций для построения единой правовой сис­темы. Низшая юриспруденция представляет собой опытную юридическую науку, высшая — мыслится как методологиче­ское учение, категории которого имеют особый характер. Они не являются обычными выводами науки, но представляют со­бой самостоятельные сущности, своего рода «юридические тела», которые наделяются объективными свойствами, подоб­но тому, как в естествознании это делается в отношении при­родных тел. Высшая юриспруденция, по Иерингу, есть естест­венно-историческая методология. На этот высший методологи­ческий статус, собственно, и претендовала юриспруденция интересов, выступая против формального догматизма и без­жизненных конструкций юриспруденции понятий. Последняя в ходе этой борьбы утратила многие позиции и потеряла сред­ства влияния на юридическую практику, что привело, как по­лагают, к известному прогрессу в области права^[203]. Столкнове­ние двух юриспруденций на методологической почве имело, конечно, объективные причины и некоторую предысторию.

Для германской и европейской правовой науки в целом XIX век был временем возникновения и распространения ряда позитивистских течений правовой мысли в ущерб господство­вавшему раньше естественно-правовому направлению, однако в начале этого столетия умами немецких юристов правила ис­торическая школа права (Г. Гуго, Ф. Савиньи, Г. Пухта и др.). Ее главная идея состояла в утверждении принципов националь­ного развития права, укорененности правовых начал в созна­нии и духе народа. Последний, как и гегелевский дух, был аб­солютным и объективным. В свою очередь, сознание и дух про­являются в исторически сложившихся и постоянно присущих народу идеях, представлениях, чувствах, категориях и поняти­ях. Именно они, а не приказы суверена или воля законодателя, являются подлинным предметом юридических исследований.

Историческая школа в самом деле научила юристов отно­ситься к правовым понятиям как к чему-то священному, стоя­щему выше реальной жизни, вознесенному к вершинам духа и чистой логики. Черпать смысл и улавливать значения юриди­ческих понятий можно из того, что люди говорят о праве, ду­мают и пишут о нем. Отсюда пристрастие исторической шко­лы к юридическому документу, писаному и неписаному мате­риалу — высказываниям законодателя, докладам и протоколам комиссий, выводам и мнениям юристов. На первом плане стояли историческая интерпретация норм права, соответствую­щие приемы их толкования, в основе которых лежал «культ материалов». То, что потом называли юриспруденцией поня­тий, или аналитической юриспруденцией, явилось, по сути, продолжением данной традиции. Позднее она была усилена учениями о позитивном праве, о юридических нормах как кон­струкциях, из которых строится правовая система. Первые вер­сии правового позитивизма лишь подталкивали юридическую науку в сторону удаления от действительной социальной жиз­ни. Постепенно «правовое строительство» превратилось в фор­мально-логическое занятие, в конструирование правовой сис­темы из понятийных блоков и деталей, свелось к ограниченно­му набору догм и логических операций, с помощью которых нормы выводились из понятий, а понятия из норм. Увлечен­ные благой целью, стремясь представить право не в качестве простого инструмента обслуживания общественных нужд, а в роли руководящей силы общества, приверженцы юриспруден­ции понятий не заметили, как оторвались от жизни, потеряли всякие реальные ориентиры.

Иеринг быш одним из первых, кто восстал против подобно­го положения дел в юридической науке, но он явился скорее предтечей юриспруденции интересов, чем ее основателем. Хо­тя его работы произвели должное впечатление в научном мире, юридический формализм и догматика после Иеринга остава­лись еще сильными, они существенно повлияли на ход подго­товки первого гражданского кодекса Германии, создание дру­гих крупных законодательных актов того времени. Если юрис­пруденция понятий не быша четко оформленным движением научной юридической мысли, поскольку на ее принципах схо­дились представители разных теоретических школ и направле­ний, показывая при этом неодинаковую меру преданности данным принципам, то юриспруденция интересов — это тю- бингенская школа, которая связана с именем Ф. Хека и его сторонников (М. Рюмелин, Р. Мюллер-Эрцбах и др.)^[204]. Школа изначально сформировалась для борьбы с юриспруденцией по­нятий, во всяком случае, одна из первых, относящихся к дан­ной теме, статей Хека, опубликованная в «Германской юри­дической газете» в 1909 г., так и называлась: «Что такое юрис­пруденция понятий, против которой мы боремся?» Вскоре, однако, у тюбингенцев появился и другой противник — школа свободного права, которая, яростно нападая на формализм и догматику официального права, не останавливалась перед от­рицанием всякого значения юридической нормы и необходи­мости подчиняться закону. Если Хек и его единомышленники упрекали юриспруденцию понятий за отрыв права от жизни, то школу свободного права они порицали за идеи, допускаю­щие и оправдывающие произвол лица в процессе принятия им юридических решений.

Юриспруденцию интересов нельзя назвать теорией права в собственном смысле этого слова, для этого ей недостает полно­ты и системности. Все, на что она претендует, — это быть мето­дологическим учением в сугубо «техническом» значении, или, как говорят сегодня, технологией выработки на основе специ­фического социального материала конструкций, из которых вы­страивается правовая система. Она технична вследствие того, что при работе с социальными интересами пытается избегать последствий, связанных с их философской и политической ин­терпретацией. Юриспруденция интересов не отражает каких- либо специфических философских позиций и потому совмести­ма с любой философско-правовой трактовкой юридического явления либо института. Она не несет в себе никакой идеолого- критической направленности, следовательно, может уживаться с каждой политической системой, развиваться в условиях самых разных политических режимов. Конечно, сами по себе интере­сы могут быть философски окрашены или иметь определенный политический характер, но разработанные юриспруденцией ин­тересов способы обращения с ними, методы исследования ин­тересов и конфликтов интересов являются нейтральными в от­ношении философии и политики. В центре внимания юристов находится не столько природа социальных интересов и их со­держание, сколько связи между ними и динамика данных свя­зей, представленная прежде всего со стороны противоречий и конфликтов. Как и подобает всякой серьезной юридической доктрине, тюбингенская школа в отличие, например, от движе­ния свободного права, оставляет в неприкосновенности почти весь понятийный аппарат юридических исследований, подчер­кивает нормативный аспект права, важность и обязательность юридической нормы для правоприменителя, верховный статус закона в иерархии источников права. Цель состоит в достиже­нии более высокого уровня понимания позитивных норм и про­цессов установления норм вследствие замены анализа (исследо­вания) понятий анализом (исследованием) интересов.

Основные постулаты юриспруденции интересов достаточно просты, о чем свидетельствует следующее высказывание Xека: «Право существует только для того, чтобы служить жизненным интересам, взвешивать и разграничивать человеческие интере­сы в отношении друг к другу. Исследование связей между уста­новлениями права и состоянием интересов, исследование инте­ресов, есть основная задача юридической науки. Правовое ус­тановление не познано и не сформулировано, если не познан и не сформулирован интерес, являющийся его содержанием»^[205]. Обращаясь к анализу интересов, исследователь становится са­мостоятельным по отношению к логике и тексту юридической нормы, а это ведет к независимости от догматических формул и жестких дефиниций, приближает его к жизни. «Юридиче­ские нормы защищают интересы человеческих сообществ и тем самым обеспечивает его жизненные условия. К интересам сообщества принадлежат также и интересы его членов. Право упорядочивает частные интересы, связывающие сообщество, отграничивают их друг от друга, а также от непосредственных общих интересов»^[206].

Правовая норма рассматривается как функция противоре­чивых в основе своей интересов, она есть не что иное, как вы­раженная на законодательном уровне регулярность в решении типичных конфликтов интересов. По многим специальным во­просам теории права юриспруденция интересов попросту пере­вела акценты с понятия как элемента анализа на интересы. Так, грамматические и логические приемы толкования норм права должны были отойти на второй план, уступив место ис­торическому толкованию с обязательным «взвешиванием» ин­тересов. Тюбингенская школа восстановила традиции изуче­ния волевых аспектов сущности права, почти полностью утра­ченных в юриспруденции понятий. Для восполнения пробелов в праве рекомендовалось отказаться от использования конст­рукций, связанных с общими понятиями и дефинициями, и положиться на судейское правотворчество, основанное на ана­лизе интересов. Правда, данный тезис сопровождался оговор­ками, о которых мы скажем ниже.

Оригинальность подхода рассматриваемой школы к пробле­ме интереса в праве состояла, пожалуй, в том, что задачи юриспруденции были сформулированы с акцентом не на за­щите либо разграничении интересов, а на их связывании, упо­рядочивании согласно принятой в законе схеме. Всякая юри­дически значимая ситуация рассматривается как наилучшим образом структурированная связка (Випёе1) конфликтующих интересов. Основная задача права — улаживать типические конфликты интересов^[207]. Юридические нормы и закон возника­ют в результате процедур улаживания, причем фактически в расчет принимаются все участвующие в общественной жизни интересы. Из лексикона юристов данного направления исчеза­ют слова «борьба интересов», «подавление интересов» и т. п., их мало занимает сам конфликт, его причины и характер. Они по преимуществу сосредоточены на процедурах улаживания конфликтов, законных способах достижения компромиссов. Здесь лежит ключ к объяснению того, что юриспруденция ин­тересов не переросла в целевую (телеологическую) теорию пра­ва, подобную той, к которой пришел в свое время Иеринг. Ес­ли цель права есть не что иное, как требование преобладающе­го интереса, то юридическая норма, направленная на правовую цель, в то же время должна учитывать силу преодоленных и преодолеваемых интересов, противоположных тем, которые стали целью права. Возрастающая сила последних способна приводить к изменению правовых ситуаций, переоценке инте­ресов, новому взвешиванию их на весах права. Но в любом случае социальным идеалом для юриспруденции интересов вы­ступает возможность сосуществования различных интересов и стремлений, а конфликт интересов, с точки зрения права, есть лишь повод оценить их по достоинству, указать место в иерар­хии, приладить, приспособить их друг к другу.

Карбонье едва ли прав, когда при обсуждении вопроса о том, может ли юриспруденция интересов претендовать на ста­тус социологии, замечал: «Если пожелать представить эту тео­рию в карикатурном виде, можно было бы сказать, что она очень полезна для групп давления, поскольку закрепляет и развивает их успех»^[208]. Очевидно, что нет повода для подобных предположений. Сквозной линией через юриспруденцию инте­ресов проходит мысль о том, что единство правопорядка осно­вано на общности социальных интересов скорее, чем на общих представлениях, понятиях и логической последовательности человеческого мышления.

Вместе с тем юриспруденция интересов отвергала свойст­венное движению свободного права нигилистическое отноше­ние к юридическим понятиям, а также к правовым нормам и законам. Из юридической сферы вытесняется господство дог­матизированных понятий и дефиниций, но не они сами. «Прочность и безопасность, — заявлял Рюмелин, — могут быть достигнутыми только через логический элемент в праве, через известную меру абстракции»^[209]. Это было признанием логиче­ской значимости нормы, хотя и небезоговорочным. Юристы, считал Хек, должны заниматься классификацией понятий, системой дефиниций, но для них это только вспомогательный материал ориентирующего порядка, а не предмет первичного анализа. В законе необходимо видеть прежде всего «диагональ сил» борющихся интересов, но он вместе с тем техническое средство, инструмент проведения политических решений, при­нимаемых сувереном. Ни в коем случае, подчеркивал Хек, юриспруденция интересов не стремится ослабить у людей чув­ство верности закону, она даже не предполагает такого ослаб­ления^[210]. Этот момент отражает своеобразную трактовку связи между интересами и ценностями в праве, с которой выступила рассматриваемая школа.

Из того, что юридическая норма появляется в результате взвешивания конкретный социальные интересов, не следует, что правовое сообщество (государство) ставит свои ценностные суждения ниже субъективных суждений. Напротив, при толко­вании закона, каким бы свободным оно ни бышо, при восполне­нии пробелов в законодательстве судьи должны, прежде всего, прибегать к оценкам, вытекающим из закона. Это необходимо, чтобы преодолеть опасность субъективных суждений. Сами по себе интересы субъектов лишь усиливают эту опасность; резуль­тат свободного взвешивания интересов полностью зависит от индивидуальности субъекта. «Опыт укрепил меня в убежде­нии, — писал Хек, — что при восполнении пробелов в содержа­нии законов судья должен быть связан теми ценностными суж­дениями, которые содержатся в законном праве»^[211]. Люди, име­ющие те же самые или аналогичные интересы, способны высказывать разные, нередко диаметрально противоположные ценностные суждения, даже социальный идеал, воспринятый отдельным человеком, имеет индивидуальную окраску. Таковы лишь основные штрихи, намеченные юриспруденцией интере­сов для решения проблемы соотношения интересов и ценно­стей, слабо разработанной в общественной науке.

В позитивном плане юриспруденция интересов включала в себя положения о двойственности права как социального явле­ния. Оно представляет собой дуальную систему, состоящую из сферы требований и сферы интересов. Первая сфера подлежит осмыслению через категорию обязательного требования (зако­на, нормы): правопорядок есть порядок требований, закон вы­ступает как активное требование, субъективные права суть об­разы требований и т. д. Во второй сфере правопорядок — это порядок интересов, закон есть решение конфликта интересов, субъективные права — способы защиты интересов.

Отношение к этим двум сферам, или сторонам права опре­деляет направленность методологических учений, среди кото­рых Хек и его единомышленники выделили только три глав­ных — юриспруденцию понятий, школу свободного права и, конечно, юриспруденцию интересов. Первое направление строго базируется на учете правовых требований. Решение от­дельного случая рассматривается как акт познания; судья всего лишь подводит (субсумирует) случай под формальное требова­ние. Если это невозможно, то, согласно строгой позитивист­ской установке, следует отказ от защиты людей, причастных к данному случаю. Рост права происходит за счет образования новых норм, выводимых из правовых понятий в порядке их развития, уточнения и конкретизации. Школа свободного пра­ва, напротив, развернута в сторону сферы интересов. Она счи­тает, что юридическое решение может быть получено путем тщательного изучения самого случая и учета релевантных инте­ресов. Закон не считается принципом осуществления права, он может выступать в качестве рамок для тех норм, которые могут быть признанными в различных обстоятельствах либо пред­ставляют набор оснований для принятия решений. Что касает­ся юриспруденции интересов, то в части верности закону и уче­та правовых требований она согласна с юриспруденцией поня­тий, тогда как со школой свободного права у нее есть точки соприкосновения со стороны учета интересов^[212]. Таким образом, юриспруденция интересов интегрирует позитивные начала, присущие каждому из двух других методологических направле­ний, преодолевает их крайности и недостатки и на этом осно­вании претендует на статус высшей юриспруденции, самой на­дежной юридической методологии.

Противостояние юриспруденции понятий и юриспруденции интересов не заняло слишком много времени в истории право­вой мысли, но проблемы, поставленные в ходе полемики, и многие методологические позиции, сформулированные той и другой сторонами, являются, можно сказать, вечными. Они воспроизводятся и поныне в различных теоретических по­строениях юристов, в концептуальных схемах, существующих иногда в рамках одного и того же научного направления. Спор «двух юриспруденцию, в котором были, вообще говоря, неоп­равданно разведены принцип интереса и принцип правового понятия в юридической науке, поучителен для тех, кто хотел бы найти приемлемый вариант сочетания обоих принципов. Чтобы не углубляться в дальнейшие детали, подведем итоги нашего анализа (см. табл. 1).

Таблица 1

Часть положений, относящихся к одному и другому мето­дологическому направлению, имеют общий характер, очевид­ный в контексте времени столкновения между ними. Будучи разными потоками одного и того же позитивистского течения

XIX — начала XX в., они многие принципиальные вопросы правоведения оставили за пределами полемики. Спор шел на технико-юридическом уровне (приемы правотворчества и пра­воприменения, толкование права, восполнение пробелов в праве и т. п.), поэтому представители данных направлений не подчеркивали своей философской или политической ангажи­рованности. Но это не означает, что ее не было. Позитивист­ский дух методологии, приверженность к нормативистским и социологическим подходам были объективно данными свойст­вами соответствующих теоретических построений. В то время как юриспруденция интересов и юриспруденция понятий сво­дили методологические счеты друг с другом, сами они подвер­гались резкой критике со стороны различных правовых школ, которыми была богата вторая половина XIX и первая четверть

XX столетия. Юриспруденцию понятий, естественно, осужда­ли за то, что она насильственно втискивала жизнь в систему правовых понятий, стремилась не к социально ценным, а к логически безупречным юридическим решениям. Для многих юристов стало очевидным, что формально-логический, догма­тический путь уводит от первоначального смысла юридиче­ских понятий, способен вызвать кризис правовой мысли. Тех, кто пытается интерпретировать право в свете категории инте­реса, ждет иная опасность — апология силы и господствующе­го интереса. В отличие от Иеринга, который угодил в эту за­падню, тюбингенская школа старалась быть осторожной, из­бегала выражений типа «борьба интересов», «господствующий интерес», заменяя их терминами «преобладающий интерес», «компромисс интересов» и т. п. Получилась непрочная, легко­разрушимая конструкция, в реальность которой современники не поверили, так как перед их глазами стояла действитель­ность, полная обостряющихся классовых, национальных и со­циальных противоречий.

В англо-американской юриспруденции, которая в ряде тео­ретически значимых аспектов представляет собой единое явле­ние, или, говоря иначе, в англоязычной юридической литерату­ре, предпринимались попытки выяснить значение социальных интересов в праве, усилия, параллельные соответствующему ев­ропейскому опыту. Были достигнуты во многом схожие резуль­таты, методологические поиски юристов велись в той же плос­кости контроверз между формальными юридическими требова­ниями и принципом интересов.

Юридический позитивизм в Англии XIX в. породил «анали­тическую школу права» (Дж. Остин), некоторый аналог юрис­пруденции понятий. Оба направления занимались исследова­нием структур системы права, ее предметов и предписаний, уг­лублялись в анализ логических основ теорий, принципов и концепций в целях выработки нормативного материала для су­дебного и административного процесса. Научный авторитет Иеринга в Англии и США был не меньшим, чем в Европе, и он в немалой степени способствовал росту внимания юристов к проблематике исследования интересов. Этим занимались в основном социологические школы США. В первую очередь следует назвать социологическую юриспруденцию Р. Паунда, которую часто называли «теорией интересов». В целом он рас­сматривал право как вид или форму социального контроля, т. е. регулирующее устройство, приводимое в движение не столько сознанием и волей людей, сколько энергией присущих человеку стремлений, желаний, притязаний и требований. Все эти побуждения к действию объединены у Паунда в категории «интерес».

«Правовая система, — писал он, — достигает целей право­порядка или, во всяком случае, старается это делать, признавая некоторые из этих интересов, определяя границы, в которых они могут быть признаны и введены в действие посредством правовых предписаний, развиваемых и применяемых судебным (а сегодня и административным) процессом в соответствии с властной техникой, а также посредством усилий обеспечить признанные в определенных пределах интересы»^[213]. Действие правовой системы, работа судов и законодателей состоит в осуществлении множества разнообразных функций в отноше­нии человеческих интересов, которые необходимо выявлять, признавать, учитывать, оценивать, определять, разграничивать, обеспечивать, защищать и т. д.

Под интересом Паунд понимает требования и желания лю­дей, которые они пытаются удовлетворить в индивидуальном или групповом порядке и которые должны учитываться при организации человеческих отношений в цивилизованном об­ществе¹. К интересам он причислял также притязания, по­скольку каждый, кто имеет интерес, притязает на удовлетворе­ние своих желаний.

В строгом смысле интересом, с которым имеет дело право, являются юридически признанные требования, желания и при­тязания, как бы лишенные уже своей непосредственной психо­логической мотивации. Паунд, как известно, был противником субъективизма и волевых интерпретаций права, поэтому юри- дизацию интереса он представляет как институционализацию требований, желаний и притязаний в деятельности законодате­лей и судов. Он решительно возражал против смешения инте­реса с представлением о выгоде. Суд не может задаваться во­просом, выгодно или невыгодно человеку нечто желать, требо­вать, на что-то притязать, не может ставить свое решение в зависимость от ответа на данный вопрос. Вероятнее всего, суд не даст человеку того, что он требует, или всего, что он требует, но он не дает ему этого именно в силу лежащей на суде обязан­ности учитывать противоречащие желаниям данного человека требования других лиц, а не потому, что это ему не нужно^[214]. Иначе говоря, психологические мотивы, вызвавшие те или дру­гие юридически признанные требования, желания и притяза­ния, перестают влиять на их дальнейшее прохождение в сфере права. На этом основании некоторые американские юристы реалистической школы считали юридически признанные инте­ресы порождениями самой правовой системой.

Паунд стоял на противоположной позиции: право не созда­ет интересов, они могли бы существовать даже при отсутствии правопорядка, они ему предшествуют, участвуют в механизмах его формирования и обновления. Не создавая самих интере­сов, право определяет меру их реализации с учетом других ин­тересов, возможностей эффективного их обеспечения средст­вами права, через судебный и административный процесс. Оно вырабатывает средства, при помощи которых обеспечиваются признанные и разграниченные интересы, правила оценки и взвешивания интересов.

И все же, считает Паунд, интересы, т. е. требования, жела­ния и притязания, для которых или в связи с которыми право, желая сохранить и развивать цивилизацию, должно устанавли­вать некоторые условия, утверждаются благодаря индивидуаль­ным человеческим существам^[215]. Поэтому в его классификации интересов на первом месте стоят индивидуальные интересы, выражающие потребности человеческой жизни как таковой. Существующие в связи с жизнью в политически организован­ном обществе требования и желания человека составляют группу публичных интересов. И наконец, социальная жизнь в цивилизованном обществе порождает широкую категорию тре­бований и желаний людей, которые Паунд называет социаль­ными интересами.

Что надо делать с этой массой разнообразных социальных интересов, чтобы сформировать и постоянно обновлять право­вую систему? Последовательность действий у Паунда определе­на, можно сказать, по пунктам: 1) следует учесть (буквально, проинвентаризировать) интересы, которые требуют признания, обобщить и классифицировать их; 2) определить интересы, ко­торые право должно признать и пытаться защитить; 3) устано­вить принципы, на которых такие интересы должны быть опре­делены и разграничены в целях их защиты; 4) продумать сред­ства, с помощью которых право может защитить их после признания и разграничения; 5) учесть ограничения правовых действий, способных привести к неполноте признания и защи­ты интересов, которые мы должны попытаться защитить ина­че^[216]. В «каталог» включаются все претендующие на признание и защиту интересы, точно так же как все они должны пройти че­рез стадию оценки.

В этой связи встают проблемы критериев оценки и значения ценностей в праве, для решения которых юристы должны обра­титься к фундаментальным разработкам социальной и полити­ческой философии. Последние не дают никакой надежды на абсолютные суждения, приходят к выводам весьма относитель­ным. «Я не думаю, — писал Паунд, — что юрист должен делать большее, чем признавать проблему и воспринимать ее для себя как проблему защиты всех социальных интересов, насколько он это может сделать, а также достижения баланса или гармо­нии между ними, т. е. совместимости с защитой всех из них»^[217].

В результате оценки всех каталогизированных или инвента­ризированных интересов отбираются те, в которых найдены «реквизиты ценности», они признаются юридически значи­мыми и вводятся в действие в пределах, определяемых оценкой и ее критериями. Значит ли это, что «более ценные» и «менее ценные» интересы защищаются правом с разной степенью усер­дия, может ли юрист поступаться низшими интересами ради высших, каким образом требование защищать все юридически признанные интересы, провозглашенное Паундом (а в Евро­пе — Xеком), совместимо с ценностными подходами, вносящи­ми в сферу интересов иерархию, дифференциацию, субордина­цию? Учитывая, что право располагает далеко не безграничны­ми средствами защиты, возможности и ресурсы правовой системы растут не столь быстро, как того требует динамика че­ловеческих интересов, что одинаковая защита разных по своему ценностному достоинству интересов во всех неэгалитарных об­ществах считается нецелесообразной, то поставленные выше вопросы действительно являются каверзными для всякой тео­рии интересов в праве. Паунд выходит из этого положения по­средством нескольких оригинальных конструкций (социальный контроль, социальная инженерия и др.), которые в истории правовой мысли XX в. стали своеобразными опознавательными знаками американской социологической юриспруденции.

Паунд жил и работал во времена, когда высшим достоинст­вом юридической теории считалась ее близость к научно-тех­нической парадигме, связанной с классической картиной мира. Смысл и своеобразие юридического творчества он определял через прагматические его цели, направленные, прежде всего, на положительные, конструктивные изменения в судебной и ад­министративной практике. В этом смысле юрист есть «социаль­ный инженер», фигура, аналогичная инженеру в индустриаль­ной сфере. «Об инженере, — писал Паунд, — судят по тому, что он делает. О его работе судят на основании ее пригодности для той цели, которой она призвана служить, а не по ее соответст­вию идеальной форме определенного традиционного плана.

Мы, в противоположность прошлому веку, думаем о юристе, о создателе права аналогичным образом. Мы хотим не дискути­ровать о природе права, а изучать правопорядок»^[218]. Когда гово­рят, что идеальный судья соображает как «чистая машина», то в этом, замечал Паунд, нет большого преувеличения^[219].

Не убоявшись прямолинейности, он и в праве видел прежде всего машину, агрегат элементов, связей, структур, функций. Право в идеале действует машинально: «Лучшая правовая ма­шина расширяет сферу правовой эффективности так же, как лучшая машина расширяет сферу индустриальной эффектив­ности»^[220]. Право же эффективно тогда, когда оно защищает как можно больше интересов, поэтому повышать эффективность права значит расширять сферу защищаемых им интересов. При этом речь не идет о том, что юристы со своими регулятивными средствами должны вмешиваться во все дела и все социальные отношения. Богатый опыт показывает, замечает Паунд, какой бесполезной бывает правовая машина, когда она пытается обеспечивать некоторые виды интересов. Но право не должно испытывать препятствия там, где его ресурсы как действующей машины позволяют удовлетворять социальные желания одних людей, не принося непропорциональных жертв в виде соци­альных желаний других людей. Правовая система работает эко­номично и эффективно, если она снабжена механизмами соз­дания жизненных благ, средств удовлетворения требований и желаний людей, живущих вместе в политически организован­ном обществе. Создание таких благ и средств в целях расшире­ния сферы эффективно защищаемых интересов — это великая задача социальной инженерии, подчеркивал Паунд^[221]. Имеется в виду такое регулирование отношений и упорядочение поведе­ния, при которых создаются жизненные блага и средства удов­летворения человеческих притязаний иметь либо делать какие- то вещи, обходясь, насколько это возможно, наименьшими трениями и потерями. В этом смысле право призвано дать об­ществу все, что оно может. Стремление к удовлетворению всех претензий, реально достижимых и юридически признанных, отвечает справедливости — настоящей цели права. Ее следует понимать не как индивидуальную добродетель либо как функ­цию общественных отношений, а как режим регулирования, или, по терминологии Паунда, социального контроля. Соот­ветственно, и право определяется им как режим социального контроля посредством силы политически организованного обще­ства^[222]. Понять же право можно только в том случае, если в ка­честве исходного момента берут интересы, т. е. притязания, желания или требования индивидов иметь или делать что-то, или не быть принужденным к тому, что человек делать не хо­чет.

Вряд ли можно сомневаться в том, что Паунд принадлежал к числу ведущих американских юристов, принявших «новый курс» президента Рузвельта и попытавшихся выразить соответ­ствующие идеи в теоретико-правовых конструкциях. Работы, на которые мы ссылаемся, написаны и опубликованы в пред­военные, военные и послевоенные годы, когда Америка уже имела опыт государственно-монополистического регулирова­ния, формирования среднего класса за счет политики прогрес­сивного налогооблажения состоятельных слоев населения, пе­рераспределения доходов в пользу неимущих и малоимущих через социальную политику. В духе лозунга «благосостояния для всех» («государства всеобщего благоденствия») выдержана вся конструкция эффективности права, постоянного расшире­ния сферы защищенных интересов, требования продвигать все юридически значимые интересы с учетом возможностей и ре­сурсов правовой системы.

Современное понимание права Паунд связывал с удовле­творением все большего числа человеческих желаний с наи­меньшими жертвами. Право должно стать социальным инсти­тутом для удовлетворения притязаний, требований и ожида­ний, включенных в существование цивилизованного общества, реализации их с наименьшими жертвами. Он был склонен ви­деть в правовой истории свидетельства непрерывно расширяю­щегося признания и удовлетворения человеческих желаний и притязаний через социальный контроль. История права идет по пути все более охватывающей и эффективной защиты соци­альных интересов, все более полного и эффективного устране­ния потерь и предотвращения трений в использовании людьми благ существования, короче, по пути непрерывно повышаю­щейся эффективности социальной инженерии^[223]. В этой захва­тывающей картине настоящего и будущего права есть по мень­шей мере одно смущающее обстоятельство: взгляд на право как источник жизненных благ и средств удовлетворения чело­веческих притязаний. Он, действительно, привился в западном мире, породил даже известную пословицу: не нужно просить у Бога то, что может дать юриспруденция. Но благостный образ «дающей юриспруденции» меркнет, когда он сплошь и рядом наталкивается на опровергающую его действительность. Ника­кому обществу не удавалось до сих пор получить «милостей» от права больше, чем оно в него вложило в смысле идей, норм, институтов, совершенствования целей и средств реализации интересов, достижения требований, желаний, притязаний.

Эпоха увлечения лозунгами «всеобщего благоденствия», вдохновившая, мы полагаем, Паунда, на трактовку права как института удовлетворения человеческих интересов, прошла в Америке, завершается в Западной Европе. Теперь о социальной инженерии вспоминают как о любопытном факте американ­ской правовой истории. Сегодня юриспруденция, по-видимо­му, смирилась с тем, что правовая защита интересов осуществ­ляется неравномерно и несправедливо: широко и разносторонне удовлетворяются требования, претензии и желания социальной и экономической элиты (от 2 до 10% населения), тогда как по­давляющее число индивидуальных и групповых интересов не получают достойной защиты, либо право открыто «жертвует» ими, используя разные предлоги и обстоятельства. Об этом красноречиво говорят мировая статистика распределения бо­гатств, собственности и доходов населения, неравные возмож­ности людей в области образования, здравоохранения, пользо­вания достижениями культуры и т. д.

Методологические установки Паунда в наше время явно ус­тарели. Появление постклассических научных парадигм и но­вой рациональности лишили инженерно-механистические кон­струкции в общественных науках их былой привлекательности. Для нынешних молодых юристов сравнение права с машиной выглядит неестественным и некорректным, но справедливости ради надо сказать, что оно всегда рассматривалось как большая натяжка. С нею соглашались больше из вежливости, можно сказать, из уважения к классической механике. У Паунда, по­мимо всего прочего, «правовая машина» оказалась чуть ли не рядом с «паровой машиной»: обе они воплощают некую инже­нерную мысль, производят «машинный продукт», отличаю­щийся от продукта «ручной работы». Понятие «эффективность права» он, по сути, сводит к «продуктивности права», сместив акценты с регулирующей роли юридических институтов на их продуцирующие функции, что, конечно, приводило к опреде­ленному искажению образа права в глазах общественности. Этому способствовало и само понимание интереса, которое Паунд разделял практически со всеми американскими и евро­пейскими юристами своего времени. Выраженный в желаниях, притязаниях и требованиях интерес, таким образом, относился целиком и полностью к позиции субъекта в обществе, но в по­нятии интереса оказывались затушеванными интегративно-де- зинтегративные, связующе-разъединительные элементы, столь важные в сфере межсубъектных отношений. Вот почему социо­логическая юриспруденция Паунда, как и германская юриспру­денция интересов, смогли дать приемлемое объяснение того, как воздействуют социальные интересы на законодательство и право, но на вопрос, почему право вытесняет и подавляет мно­гие интересы, вовлекается в конфликт интересов на стороне одних и против других, ответить даже не пытались. Между тем право и юридическая практика XX в. — «века идеологий» — ну­ждались в подобных ответах и требовали их.

Большинство направлений юридической мысли истекше­го — XX — столетия, очень различных, и даже противополож­ных по методологическим, теоретическим и идеологическим установкам, сходились в том, что право предназначено по сво­ей природе служить социальным интересам, достигшим опре­деленного политического статуса. Концепция права как инст­румента проведения и защиты политических интересов прини­мается юристами по различным мотивам: одни это делают по принципиальным философско-правовым соображениям, а дру­гие — исходя из реалистических оснований, например из оче­видных фактов, что юрист, лучше других вписавшийся в поли­тический контекст своей страны и своего времени, является наиболее успешным. Схема рассуждений достаточно проста: позитивное право есть явление волевое, воля выражает соци­альные интересы, а интересы выступают регулирующим фак­тором в отношении массы субъективных прав и юридических обязанностей. Через волевые процессы правотворчества и при­менения юридических норм интересы как бы заносят в право «вирус политической идеологии», и оно начинает действовать избирательно в отношении социальных сил, классов и наций. Не будем специально останавливаться сейчас на марксистско- ленинской теории права, поскольку она у нас хорошо извест­на, но отметим все-таки присущую ей последовательную и це­леустремленную идеологизацию права с позиций классового понимания хода истории. Право — это возведенная в закон во­ля господствующего класса, система организованного продви­жения и защиты его интересов, инструмент политической борьбы с классами и иными социальными силами, выступаю­щими в качестве антагонистов существующей политической власти. Из этих предпосылок вытекали теоретические постула­ты типа «право есть форма политики», «право является идеоло­гией» и т. п. В менее жесткой форме эти идеи присутствуют почти в каждой правовой теории, которая методически отвер­гает ценностные абсолюты и логические догмы, пытается осво­бодить право от бескомпромиссного формализма, от скованно­сти вечными и неизменными, надисторическими схемами. Здесь мы находим социологические теории (того же Паунда, например), реалистические течения, умеренные школы логи­ческого позитивизма, некоторые версии естественно-правовых доктрин.

Как бы то ни бышо, но многие ученые-юристы рассматрива­ют интерес как своего рода ключ к ценностной теории права. Это вполне оправдано, если речь идет о практической ценно­сти юридических норм и институтов, субъективных прав и юридических обязанностей, обязательств, договоров, исков и прочих инструментов конструирования реальных форм право­вой жизни. Реалистическое отношение к актуальным право­вым фактам сводится, в сущности, к образу мысли, при кото­ром для человека лишено ценности все то, что не лежит в плоскости его интересов. Собственные либо воспринятые в личностном плане коллективные интересы формируют жиз­ненную позицию, через которую люди оценивают данные фак­ты. Такова истина, подтверждаемая нашей повседневностью, хорошо заметная на бытовом уровне, но мы все же с трудом представляем себе философское направление, которое бы от­важилось поставить теорию ценностей (аксиологию) в зависи­мость от позиции заинтересованности человека в чем-то или в ком-то. Бышо бы явной натяжкой утверждать, что ценность су­ществует, пока есть соответствующий ей интерес. Тем не ме­нее, попытка создать эмпирическую аксиологию была пред­принята в рамках американской прагматической философии. Например, Р. Перри, последователь Дж. Дьюи, определял цен­ности в терминах интересов, считал, что предмет интереса в силу самого этого факта (ipso facto) является ценным; ценност­ная теория ищет то, что значимо в качестве интереса^[224]. Если че­ловек положительно или отрицательно оценивает объект, зна­чит, он заинтересован или не заинтересован в нем. Ценность существует, пока существует интерес, она теряет смысл, если исчезает или изменяется интерес. Задача ценностной теории, согласно Перри, находить то, что значимо в качестве интереса. Прагматическая аксиология претендует на раскрытие психоло­гических тайн активной человеческой деятельности. Так как всякая ценность есть функция интересов в смысле побуждения к действию, воления, желаний, то стремление к практической реализации последних становится определяющим мотивом по­ведения. Короче говоря, интерес есть позиция, которая приво­дит к действию.

В истории американской юриспруденции XX в. прагматиче­ская аксиология оставила глубокий след. Он прослеживается в теории интересов Паунда, который представлял себе процессы каталогизации, инвентаризации интересов как их отбор по критерию позитивной ценности. Юридического признания, полагал он, достойны интересы, успешно проверенные с точки зрения идентичности ценностям. Что же касается реалистиче­ской школы права в США, то ее ценностные построения пол­ностью базируются на прагматической аксиологии. Ярко выра­женным последствием этого явилась гипертрофия ценности средств права относительно целей права, беспрецедентная ин- струментализация юридической теории и самого права. Как полагают реалистически мыслящие юристы, на вопрос «что та­кое ценность» невозможно дать общий ответ, ибо ценность возникает только в проблемной ситуации и только для отдель­ных случаев. В соответствии с прагматическими установками отвергается необходимость оценивать цели, в особенности ко­нечные цели действия, так как они заключены в природе дан­ного действия, даны субъекту как непреложные факты. Адво­кат стремится выиграть судебный процесс, врач старается вы­лечить больного; бесполезно говорить о ценности этих целей, образующих смысл адвокатской и врачебной деятельности. Ес­ли что-то имеет ценность в рамках данной деятельности, так это именно средства достижения цели. Ценностный анализ права у реалистов сведен к поиску наиболее продуктивных средств юридической, судебной деятельности. Теория ценно­сти средств, развиваемая ими, направлена по существу против телеологического анализа права, отделяет ценностный подход от целевого.

Резюмируя методологические постулаты американского юридического реализма, К. Ллевелин указывал, прежде всего, на «представление о праве как о средстве социальных целей, а не как о цели самой по себе; оно требует, чтобы всякая его со­ставная часть изучалась под углом зрения своей направленно­сти и оценивалась с учетом того, как средства и цель соотно­сятся друг с другом»^[225]. В подобном представлении о праве со­держится объяснение того, почему интересы рассматриваются как предмет ценностного анализа, разделяя эту участь с други­ми постоянно изменяющимися явлениями субъективного про­исхождения — желаниями, стремлениями, притязаниями и т. д. Чтобы конструктивно проявиться в сфере права, интерес дол­жен получить признание как ценность, т. е. заслужить под­держку в качестве «доброго», «справедливого» интереса. Как за­метил американский юрист-реалист Э. Гарлан: «Каждый соци­ально значимый интерес, пытающийся достичь правового значения, находит для себя удобным входить через ворота спра­ведливости»^[226]. Через ценностные фильтры, действительно, про­ходит все, что является или может являться средством достиже­ния юридических целей.

Какими мотивами руководствуются юристы, когда пытаются «аксиологизировать» (представить как ценность) категорию ин­тереса, подвергая многочисленные реальные интересы оценке или ценностному анализу? Для Иеринга, Паунда и юриспруден­ции интересов оценка была предварительным и необходимым условием отбора из всей огромной массы тех социальных инте­ресов, которые достойны юридического признания и защиты. Это процесс формирования самого права, его содержания.

У реалистов правообразующая роль интересов понимается несколько иначе. Юридическая ценность интереса, независимо от его мотивационной силы, определяется ими по предмету, т. е. благом или пользой, на которые он направлен. Поэтому взвешивание или оценка интересов в сфере права есть, в сущ­ности, взвешивание благ (пользы) в их отношении к опреде­ленным правовым стандартам^[227]. Помимо этой, примыкающей к утилитаризму, позиции, представители юридического реализма исповедуют взгляд, согласно которому для правового мышле­ния важен не столько сам интерес, каково бы ни было его со­держание, сколько действие заинтересованного человека. Здесь выражается свойственный прагматической философии акцент на практическом действии как таковом. Данный мотив реали­стических теорий права четко прослеживается в американской юриспруденции первой половины прошлого века, не чужд он скандинавским реалистам, но мы сошлемся на испанского юриста К. Салдана, одного из немногих приверженцев право­вого реализма в Западной Европе. Он доводил указанную ли­нию до крайности, утверждая, что вне действий юридического субъекта нет никакого права. В целом право есть система коор­динат, подобная математическим системам; она — точка зре­ния, перспектива, не более того. «Для нас, — писал Салдана, — не существует право, то есть понятие права, потому что оно не существует прагматически; то, что существует — это только юс­тиция, право в действии»^[228]. Отсюда вытекает, что право нельзя нарушить, потому что оно не обладает реальностью; то, что на­рушается — это интересы, т. е. общественное или индивидуаль­ное благо^[229]. В конечном счете реалистическая доктрина сводит­ся к утверждению юридической ценности полезного действия субъекта, прагматических критериев оценки интересов. Но с этим утверждением решительно не соглашаются сторонники многих других направлений юридической мысли.

Наиболее последовательными противниками интерпретации права и его проблем с точки зрения социальных интересов яви­лись школы юридического позитивизма с их твердой привер­женностью к кантианской и неокантианской методологии, тре­бующей, как известно, отделения сущего от должного, ценно­стей от действительности, нормативного элемента от факта и т. п. Все это должно было, по их мнению, уберечь право от политизации и идеологизации, создать правопорядок, незави­симый от коррумпирующих воздействий со стороны политики и политических идеологий, влияния групп интересов, консоли­дированных общественных сил, пытающихся превратить право в инструмент своего господства. Для осуществления столь бла­гих намерений эти школы пошли по пути радикального отри­цания связей права с моралью, политикой, религией, идеологи­ческими доктринами, оттеснив последние в область метаюри- дических, находящихся вне права явлений. Юрист, который подчеркивает конструктивное значение социальных интересов для формирования права, тем самым отдает его во власть поли­тики и идеологии. Все рассмотренные выше теории были, без­условно, политизированными. Перечислить все правовые уче­ния, требующие прямо либо предполагающие по умолчанию и допускающие политизацию и идеологизацию права, дело весь­ма затруднительное. Легче назвать исключения. Среди них ока­зываются теории нормативистского типа, которые пытаются не допустить интересы и ценности в сферу права.

Самой крупной такой попыткой в XX в. явилось «чистое учение о праве» Кельзена. Оно сформировалось на культур­ном, философско-правовом опыте континентальной Европы. Не получив там широкого распространения, оно развивалось затем в США, куда вынужден был переселиться Кельзен неза­долго до Второй мировой войны. Здесь он мог рассчитывать на понимание со стороны аналитической школы права, но не со­циологической юриспруденции и реалистической школы, ко­торые тогда определяли юридическую мысль Америки. С ними Кельзен расходился в ряде принципиальных моментов. Не со­глашаясь с упоминавшимся выше утверждением Перри о том, что ценность есть функция интереса, он подчеркивал принци­пиально различную природу ценностных суждений как выска­зываний о должном и оценки интересов, которые являются су­ждениями о сущем. Оценка, полагал он, есть эмоциональная реакция человека на объект, акт желания или воли, словом, это — реальность, это — сущее, а не должное.

Ценность и факт противостоят друг другу, поэтому интер­претация ценностей права, применяющая теорию интереса к юридическим ценностным суждениям и ценностям, является для Кельзена неприемлемой^[230]. Чистое учение о праве, предме­том которого выступает сфера должного, рассматривает себя в качестве науки, которая не обязана делать что-либо иное, кро­ме как изучать собственную сущность позитивного права пу­тем анализа его структур. Оно отказывается служить политиче­ским интересам и идеологиям, так как идеологии коренятся в воле, а не в познании. Что же касается интересов, то оцени­вать их достоинство возможно только в познавательном про­цессе^[231]. Интерес, по Кельзену, есть «ментальная позиция» субъ­екта, в которой нет ничего нормативного. Исходя из логиче­ской несопоставимости сфер должного и сущего, он не допускает самой возможности использовать принцип интереса для понимания сущности как объективного, так и субъективно­го права. В объективном смысле право представляет собой сис­тему норм, сформировавшуюся согласно логике долженствова­ний, поэтому связать или обусловить данную систему сущест­вованием интересов или каких-либо других фактов, как это делают теории интересов, значит разрушить основания права, назначение которого состоит в том, чтобы вносить высший ра­циональный порядок в область человеческих интересов, а не плестись вслед за стихийно протекающими процессами изме­нений в указанной области.

Но право как рациональный порядок действительно защи­щает интересы людей. На вопрос о том, как и почему это ста­новится возможным, Кельзен дает довольно любопытный от­вет. Если право надежно защищает интересы, скажем, собст­венника или кредитора, то последние обязаны этим не своим интересам, а наличию в системе права соответствующей нормы. Акт юридической защиты есть исключительная функция дей­ствительной нормы права. Конкретный жизненный интерес как объект правовой защиты оттеснен в область случайного; он может быть таким или иным, быть временным или постоян­ным, появляться и исчезать, наконец, вообще отсутствовать. В отношении каждого человека правовая норма берется защи­щать такие его интересы, которых у него никогда не было, нет и, возможно, не будет. С другой стороны, множество жизнен­ных проявлений и реальных интересов индивида остаются вне правовой защиты.

Происходит все это потому, что, согласно «чистому учению о праве», нормативная логика юристов не совпадает и не долж­на совпадать с логикой движения социальных интересов. Эта логика направлена на решение основной своей задачи — уста­новление нормативной связи между требованиями закона и фактами общественной жизни, в том числе и интересами. Коль скоро объективное право непосредственно не основано на ин­тересах, то и субъективные права показывают свою независи­мость по отношению к ним. Большинство ученых-юристов прошлого и нашего времени придерживаются взгляда, соглас­но которому конкретные жизненные интересы индивидов и их объединений обеспечиваются и охраняются правом через меха­низм субъективных прав и юридических обязанностей сторон — участников правоотношения. Такой взгляд внешне не противо­речит положению дел в сфере реализации, применения права: люди вступают в разнообразные юридические связи ради опре­деленных интересов. Но Кельзен и в этом случае утверждает методологический параллелизм бытия субъективных прав (как должного) и социальных интересов (как сущего). В обычной ситуации лицо, реализуя свои субъективные права, осуществ­ляет собственный интерес либо комплекс интересов, но неред­ко случается, что субъект имеет право на определенное поведе­ние других лиц, не будучи заинтересованным в этом поведе­нии, либо испытывать заинтересованность в том, на что он не имеет никакого права.

Законодатель, по Кельзену, имеет дело не с самими интере­сами, которые в массе своей ему неизвестны, а с определенны­ми предположениями относительно того, в чем люди заинтере­сованы, а в чем — нет. Например, законодатель дает кредитору право требовать свои деньги обратно, а собственнику — право распоряжаться его собственностью, на основе предположения, что кредитор, как правило, заинтересован в получении денег, а собственник — в беспрепятственном распоряжении своей соб­ственностью. «Законодатель допускает, что люди имеют опреде­ленные интересы при определенных условиях, и он старается защищать некоторые из этих интересов. Но право существует даже в тех случаях, где, вопреки предположению законодателя, нет актуального интереса. Поэтому право должно состоять не в предполагаемом интересе, но в юридической защите. Защита же, которую законодатель дает типу интереса, состоит в уста­новлении юридической нормы определенного значения. Отсю­да право кредитора есть юридическая норма, по которой долж­ник обязан вернуть долг; право собственника — юридическая норма, согласно которой другие индивиды не могут вмешивать­ся в процесс распоряжения им своей собственностью»^[232]. Пози­ция, как мы видим, сформулирована четко, и она полностью со­ответствует нормативной логике чистого учения о праве.