3.2. Институционализация социальных статусов и ролей

Тяга юристов к подобной чистоте общеизвестна, она в кон­центрированной форме выразилась в создании «чистого уче­ния о праве» Кельзена, она же вызвала и распространенные ныне юридические представления об институте как совокупно­сти (группе) норм.

Можно согласиться с тем, что такой классический институт права, как судебный иск, это прежде всего совокупность норм, регулирующих отношения в связи с предъявлением, рассмот­рением, применением санкций по иску, исполнением соответ­ствующего судебного решения и т. п. Но тогда за пределами институционального анализа оказываются реальные действия участников данных отношений — истца, представителя истца, ответчика, судьи, эксперта, их опыт, навыки, умения, позво­ляющие вести дело на высоком профессиональном уровне, це­левые установки и интересы сторон, идеология правосудия и специфические принципы искового судопроизводства. Без все­го этого институциональный подход пуст, лишен смысла. Именно поэтому в отечественной юридической науке статич­ное понятие института (как структурного элемента системы права) не могло стать активным инструментом анализа разви­вающегося юридического процесса. Но тогда, может быть, для развертывания институциональных исследований в праве нуж­на принципиально иная, в меру нормативная и ненормативная схема, вроде той, которую предлагает социологическая теория ролей. Юристы, надо сказать, давно присматривались к этой теории, особенно во времена, когда авторитет функционализ­ма был достаточно высоким.

Наиболее известная попытка применить положения теории ролей для осмысления теоретико-правовых проблем принадле­жит германскому философу-экзистенциалисту и юристу В. Май- хофферу. Роли и ролевые ожидания выступали у него как об­разы бытия, существования (экзистенции) человека в мире, устройства, с помощью которых человек из сферы индивиду­ального бытия переходит в область своего общественного су­ществования, «возвышается из субъективного в объективное». Исходя из этого, конструируется экзистенциальное естествен­ное право и «природа вещей» — надпозитивный масштаб пра­вильности человеческих действий.

На первый взгляд кажется, что ролевое поведение и роле­вые ожидания можно наблюдать в правовой сфере. Излюблен­ные в социологической литературе аналогии и параллели с «жизненным театром» присутствуют здесь в яркой форме. «Правопорядок в целом напоминает огромную, глобальную пьесу, в которой нации, государства, провинции, округа, де­ревни и особенно индивиды разыгрывают сцены, написанные национальными и интернациональными творцами права и за­конодателями»^[283]. В судах, парламентах, других центрах право­вой жизни развертываются действия в театрализованном стиле с ролями, монологами, диалогами, массовыми сценами, сим­волами, ритуалами, масками, выходами и финалами.

«Право, несомненно, схоже с игрой, и в этом нет ничего достойного осмеяния»,^[284] — писал английский юрист Д. Ллойд. Можно сказать больше; право, как и все другие сферы челове­ческой жизни, изобилует игровыми ситуациями и это лишь усиливает интерес к жизни, заставляет людей относиться к «умению жить играючи» как к ценному искусству. Роли и ро­левые ожидания относятся исключительно к игровой стороне бытия человека; вне игры понятие роли не имеет смысла. Ста­ло быть, приняв институционализацию ролей, право тем са­мым признало бы себя игровой сферой общественной деятель­ности, но это было бы в принципе неверным.

Внутренний порядок игры считается привлекательным для игроков и окружающих людей, поэтому желающие принять в ней участие вступают в игровые отношения не просто добро­вольно, а по призыву «страсти», с надеждой получить от игры удовлетворение. Американский философ Дж. Ролз, разработав­ший известную теорию «справедливости как честности», пола­гал, что правила честной игры обеспечиваются и поддержива­ются нежеланием игроков, включая тех, кто часто проигрыва­ет, лишить себя удовольствий, доставляемых игрой. Вот как высказывается по этой проблеме сам Ролз: «Должна существо­вать согласованная схема поведения, в которой совершенства и удовольствия каждого дополняют благо всех.

Но эта схема совершенно нереалистична в области права, где существуют разнообразные способы вовлечения людей в юридические отношения, среди которых множество недобро­вольных, принудительных. Большинство «правовых игр» при­носят участникам разочарование и неудовлетворенность, муки и страдания. Некоторые люди быши бы, действительно, удовле­творены и даже счастливы, если бы суд, милиция, налоговые органы и другие «юридические агентства» оставили их в покое. Есть еще один важный момент, который отличает игровое по­ведение от установившегося в обществе стиля правовой жизни, он касается конкуренции, состязательности поведения людей. Игра, по своему определению, есть состязание, борьба за пер­венство и выигрыш. Выйти вперед, выиграть значит взять верх над другими, победить их в соответствии с принятыми прави­лами и критериями. Регулируя рынок и экономические отно­шения, право поддерживает, охраняет и стимулирует конку­ренцию, разжигает игровые страсти, направляя их к произво­дительным целям, экономическому росту и общественному благосостоянию. Но сама по себе конкуренция анархична, не имеет внутренних мер и ограничителей, содержит в себе неко­торые начала саморазрушения. «Элемент страсти, удачи, риска одинаково свойствен и экономическому предприятию, и игре. Чистое стяжательство не рискует и не играет. Риск, счастли­вый случай, неуверенность в исходе, напряжение составляют суть игрового поведения»^[287]. Соприкасаясь с рыночной действи­тельностью, стихией экономической конкуренции, право пы­тается корректировать игровую сторону состязательный отно­шений, вносит в них умеренность, минимизирует риски, пре­дупреждает, насколько это возможно, неудачи, а иногда демонстративно становится на сторону «чистого стяжательст­ва», которое «не любит играть».

Примером могут служить юридические институты охраны собственности, «священной и неприкосновенной». Имущест­во, которым лицо владеет на праве собственности, свободно от притязаний со стороны частных лиц и государства. «Чистый стяжатель», если он, конечно, законный собственник, должен быть надежно защищен от всех желающих завладеть его иму­ществом только потому, что оно им понравилось. Суть защиты права собственности требует того, чтобы мое право на имуще­ство было эксклюзивным, обеспечивалось бы в качестве моей юридической монополии, а это значит, что всякая конкурен­ция чьих-либо претензий на обладание моим имуществом должна бытъ исключена. Благодаря этой «охранной грамоте» становится возможным сбережение, накопление имущества, сосредоточение значительных средств в руках законного вла­дельца. Это то самое богатство, которое в целях его сохранения юридически должно быть выведено из зоны рисков и случай­ностей, удалено, по возможности, от игровой стихии.

Существует довольно большая группа юридических прав (их часто называют негативными правами), охраняющих монопо­лию лица на определенные действия и вещи от всякого рода посягательств со стороны других лиц. Следует упомянуть в этой связи исключительные права на объекты интеллектуаль­ной собственности, определяемые обычно в качестве возмож­ности лица монопольно распоряжаться продуктом своей твор­ческой деятельности с устранением третьих лиц от вмешатель­ства в данное правообладание. Вне конкуренции, согласно своей юридической природе, должны оставаться такие виды прав, как привилегии, иммунитеты. Словом, там, где юридиче­ские институты поддерживают и защищают эксклюзивные (ис­ключительные) возможности и монопольные права, право ста­новится противником открытой конкуренции и свободной игры. Это обстоятельство заставляет его во многих случаях маневри­ровать между конкурирующими и монополизирующими уси­лиями общественных субъектов.

Серьезные различия между правовой и игровой деятельно­стью лежат в плоскости их отношения к действительности. Право, как известно, представляет собой реальное явление, су­ществующее в реальном контексте; юридическое пространство охватывает собой огромное множество фактов — природных и социальных, материальных и духовных, оно непосредственно соприкасается с жизнью во всех ее проявлениях, оно само в известном смысле есть жизнь. Игра — особый пласт действи­тельности, отраженная или, говоря современным языком, вир­туальная реальность, перенесенная в иное измерение точная копия жизни, но все же не настоящая жизнь. «Среди формаль­ных признаков игры первоочередное место занимало про­странственное отторжение игровой деятельности от «обыден­ной» жизни»,^[288] — отмечал Хейзинга.

Что касается права, то оно не способно вынести подобного отторжения, ибо все его корни лежат в повседневности, в обы­денных действиях, идеях, представлениях. Изучая игровую сто­рону юридической практики, в особенности судебной, Ллойд пришел к выводу, что «право не просто игра, а часть повсе­дневной действительности и самым тесным образом связано с повседневным социальным бытием человека. Для всех оно су­ществует как подлинная, а не виртуальная реальность»^[289]. Итак, пожалуй, мы пришли к основному пункту несовместимости игры и права: «юридический разум», хотя он и воспитан на ус­ловностях, не может все-таки полностью принять виртуаль­ность игровых действий и ролей, простить им отверженность от подлинной жизни. Даже суд, действия которого легко под­даются театрализации, на самом деле далеко не театр, в кото­ром действующие лица, сыграв роль, сняв грим и маски, выхо­дят из искусственного образа, возвращаются в настоящую жизнь. Театральную роль можно исполнить, но нельзя в ней постоянно жить. Разумеется, ролевое поведение социальных субъектов не то же самое, что исполнение ролей в театре или кино, но у них есть много общих типологических черт, порож­дающих серьезные проблемы. Один и тот же актер в театре иг­рает немало ролей драматических, героических, комических, трагических, однако у него есть амплуа — специализация на определенных ролях, отвечающих его психическому складу, внешности, темпераменту. Стало быть, роли далеко не уходят от того, что в действительности представляет собой их испол­нитель. Вместе с тем его роли не сливаются с повседневно­стью, они должны отличаться от обыденной жизни, выделять­ся своей символикой и некоторыми условными атрибутами. Но одно дело — искусство, другое — сама реальность. Человек, который актерствует и позирует в жизни, вызывает в лучшем случае усмешку. Социологическое понимание роли не избав­ляет эту категорию от ирреального восприятия, когда ее пере­носят на уровень повседневности. Если мы говорим: «этот че­ловек — хороший работник» или «этот человек играет роль хо­рошего работника», то во втором случае мы утверждаем нечто двусмысленное, неясное.

С позиций социального учения о личности, которое можно сконструировать на основе современных представлений, роле­вая теория выглядит либо упрощенно (личность — «вешалка» для ролей), либо как жесткая детерминистская схема, связы­вающая человека требованиями запрограммированного пове­дения. Все, что выходит за рамки роли и противоречит роле­вым экспектациям, является отклоняющимся поведением даже в тех случаях, когда речь идет об импровизированном поступ­ке, акте вдохновения, прорыве в сферу нового, неизведанного. Хороший исполнитель роли отличается от плохого тем, что он, добросовестно следуя программе, ничего, кроме мелких дета­лей и частностей, не привносит в роль от себя, а мастерство и искусность занимают в его деятельности большее место, чем свободное творчество. Наиболее резкие отрицательные оценки социологической теории ролей были даны психологами. На­пример, А. Н. Леонтьев писал: «Каждый из нас, разумеется, принимает на себя те или иные социальные (например, про­фессиональные) функции и в этом смысле — «роли». Однако идея прямого сведения личности к совокупности «ролей», ко­торые исполняет человек, является — несмотря на всевозмож­ные оговорки адептов этой идеи — одной из самых чудовищ­ных»^[290]. То, что, действительно, вызывает возражение, — подме­на реального развития личности, ее самой, схемой внешнего совершенствования ролей, которые человек должен хорошо исполнять. Психология не может принять эту подмену, но точ­но так же она не устраивает и общественные науки, в том чис­ле юридическую.

Социологи утверждают, что исполнение роли в соответст­вии с ролевыми ожиданиями привносит в общественные отно­шения определенную нормативную схему и что эту определен­ность можно обеспечивать посредством институционализации ролей. Встает вопрос о том, насколько социальные роли и ро­левые ожидания могут быть нормативными при условии, что они представляют собой мыслительные конструкции, приводи­мые в движение мотивационной силой таких факторов, как интересы, потребности, эмоции. В конечном счете регулятора­ми общественных отношений выступают не социальные роли как таковые, а стоящие за ними указанные факторы. Именно с ними, а не с социальными ролями, должна иметь дело юриспру­денция. Ролевой опыт, безусловно, накладывается на психоло­гию человека, порождает привычку действовать «по сцена­рию», «как предписано», «как сказано и приказано», однако побуждающая и мотивационная сила социальной роли не идет ни в какое сравнение с мощнейшей энергетикой мотивов, ис­ходящих от индивидуальных, коллективных и иныгх интересов. Социологическая теория ролей вступает в сложные отношения с теорией интересов, которая ближе и понятнее юристам. В пси­хологическом плане многие социальные роли усваиваются людьми поверхностно, не сопровождаются глубокими эмоция­ми, а некоторые роли, навязываемые нуждой и безысходно­стью, имеют эмоционально отталкивающий характер. Не каж­дый способен играть роль шута в королевской свите. Полити­ческому деятелю, по его роли, полагается быть сдержанным и терпимым по отношению к своим противникам даже в тех си­туациях, когда хотелось бы «взять их и уничтожить». Официан­ты в ресторане и стюардессы в авиалайнере повышенно любез­ны и услужливы по отношению ко всем посетителям и пасса­жирам, хотя среди них есть такие, которых «по заслугам» можно бышо бы «послать к черту». Нужда, а не роль, заставляет людей терпеть капризы и унижения. То, что называют регули­рующим действием социальных ролей, есть мотивационная си­ла преображенных интересов, потребностей и эмоций. В роле­вых ситуациях они и выступают как аутентичные регуляторы, а сама роль — как сборная конструкция из действий, формул, ситуаций, которая придает известный объединяющий смысл акту социального регулирования.

Непродуктивность теории ролей в юриспруденции вытекает из ограниченной сферы ее приложения к социальным матери­ям. Она дает некоторые результаты на микросоциальном уров­не, указывая на определенные стороны положения человека в межиндивидуальных отношениях и в связях с относительно не­большими группами, но не эффективна на макросоциальном уровне, который находится в центре внимания юридической науки как сфера публично-правовых отношений с участием го­сударства, устанавливающего закон и юридическую норму. Скажем, вряд ли может быть успешной попытка исследовать, пользуясь понятиями теории ролей, систему федерализма, рас­крыть проблемы отношений между федеративным государст­вом как целым и членами (субъектами) федерации. Эта теория малопригодна для изучения системы государственной власти, разделения властей, основ конституционного строя. Указанная ограниченность является преградой для тех юристов, которые впадают в соблазн использовать яркие и доходчивые понятия теории ролей в правовой науке; не меняет дела даже естест­венно-правовая, феноменологическая и экзистенциалистская трактовки данных понятий, как это видно из опыта современ­ной философии права. С юридической точки зрения, самостоя­тельный интерес представляют отдельные блоки социологиче­ской теории ролей, прежде всего социальные экспектации и со­циальные статусы. Полагают, что социальная организация, в конечном счете, состоит из различных сетей статусов и экспек- таций^[291]. Ожидания являются ролевыми и одновременно статус­ными в том смысле, что они формируются как требования, от­вечающие определенным ролям и статусам, предъявляемые ли­цами друг к другу в ситуациях взаимодействия.

В такой трактовке экспектация получает значение катего­рии, максимально приближенной к понятию социальной нормы. Нормативную природу имеют экспектации партнера в двусто­роннем отношении, поскольку желание сохранить отношения с ним, сделать связь постоянной заставляют человека идти на­встречу ожиданиям партнера. Данный процесс, по мнению функционалистов, является нормотворческим. «В какие бы взаимодействия ни вступали «я» и «другой», «я», преследуя свои цели, должен принимать во внимание действия «другого», и наоборот. Когда оба принимают в расчет друг друга, возни­кают общие экспектации по отношению к действиям каждого из них. Эти экспектации и структурируют взаимодействие. Чем чаще повторяется взаимодействие, тем более единообразными и стандартизированными становятся эти экспектации. Так ро­ждается норма, структурирующая в глазах индивидов опреде­ленные ситуации взаимодействия»^[292].

Существует категория экспектаций группы, коллектива, об­щества в отношении взаимодействующих лиц и индивидуаль­ного поведения вообще, но здесь речь идет о внешних требова­ниях, которые, по существу, являются социальными нормами. То же можно сказать и об экспектациях, вытекающих из соци­альной позиции субъекта, из сценария социальной роли, кото­рую он исполняет. В данном случае имеется в виду институт, включающий в себя социальные нормы, которые регулируют поведение лица определенного статуса либо определенной ро­ли. Нормы — это средства, с помощью которых индивиды вы­страивают свою деятельность в соответствии с собственными позициями и ролями. «Вот почему одна из задач теории ролей заключается в определении условий, в которых нормы изменя­ются по широте охвата, силе воздействия, эффективности, конкретности, ясности и степени противоречивости»^[293]. Таким образом, в феномене экспектаций социологи видят фактор как образования, так и реализации социальных норм, т. е. они ре­шают задачи, которые сближают социологию и юриспруден­цию в поисках специфической природы нормативности и нор­мы в жизни общества. Если для сравнения мы возьмем юриди­ческую теорию интересов, то она привлекает к анализу процессов образования и применения юридических норм бо­лее широкий круг факторов (интересы, потребности, эмоции, желания, притязания и т. п.), к числу которых иногда причис­ляют и экспектации (Паунд). В этом смысле юридический подход отличается большей широтой и целевым разнообразием в постановке нормативных проблем.

От ролевой теории более или менее легко отделяется ком­плекс идей относительно социальных позиций либо статусов как структурных элементов общественной организации. Мно­гие социологи, не придерживающиеся позиций функциона­лизма, обсуждают проблемы социального статуса вне ролевой теории и без ее упоминания. При сопоставлении социологиче­ского и юридического подходов к позициям и статусам выяв­ляются любопытные параллели и аналогии. Социальный ста­тус, который часто отождествляют с ролью, нередко определя­ется социологами в своеобразном нормативном ключе, т. е. в терминах прав и обязанностей, взятых в юридическом и не­юридическом смыслах. Типологический подход к пониманию правового статуса со стороны юристов направлен на четко оп­ределенный предмет — совокупность прав и обязанностей ли­ца, выступающего субъектом данного статуса. Указанные права и обязанности принадлежат лицу с момента их закрепления за ним в конституциях, законах и иных нормативных правовых актах.

Взгляд на правовой статус гражданина как совокупность его прав и обязанностей имел широкое распространение в совет­ской юридической науке, получил развитие в работах М. С. Строговича, П. Е. Недбайло, А. В. Мицкевича и других ученых^[294]. Несмотря на то, что в структуру юридического статуса нередко включают законные интересы, ответственность и не­которые другие правовые факторы, ядром указанной категории неизменно выступают права и обязанности. Согласно современ­ным юридическим определениям, правовой статус характеризу­ется как «система прав и обязанностей, законодательно закреп­ляемая государствами в конституциях, международно-правовых актах о правах человека и иных нормативно-юридических ак­тах»^[295]. Схожей формулы правового статуса придерживаются многие российские юристы (Е. А. Лукашева, Н. В. Витрук, Н. И. Матузов и др.). Сравнение основных социологических и юридических определений статуса показывает, что в основе их лежит нечто единое — реальный комплекс возможностей дей­ствий, который дается субъекту системой общественных отно­шений, той системой, социальной и правовой, в которой живет человек. В любом случае статус заключает в себе определенный потенциал, подлежащий реализации. Не случайно социологи и юристы, со своей точки зрения, видят в статусе еще не реализо­ванные возможности, которые при соответствующих условиях должны превратиться в действительность. То, что стало дейст­вительным, согласно диалектике вещей, дает начало новым возможностям развития субъекта, обогащает его статус, усили­вает жизненный потенциал. Благодаря этому круговороту пре­вращений возможности в действительность, действительности в возможность, статус человека в обществе и в праве приобре­тает способность непрерывно развиваться, быть динамичным.

Юридическая обязанность не в меньшей степени, чем субъ­ективное право, есть правовая возможность некоторого пове­дения. То, что в поведении людей признается обязательным, должно быть вместе с тем возможным, но не все возможное должно быть или должно признаваться обязательным. В юри­дической литературе сплошь и рядом субъективные права по устоявшейся схеме характеризуются через категорию «возмож­ность», а существо юридической обязанности обычно раскры­вается посредством категории «необходимость»; право есть возможное поведение, обязанность — необходимое поведение. Сама по себе эта схема продуктивна, достаточно глубоко и удачно конкретизирована в научных работах последнего време­ни^[296], но она должна быть дополнена анализом сущности субъ­ективных прав и юридических обязанностей в свете всех трех категорий — возможности, действительности и необходимости. Ни одну из них нельзя отнести исключительно к правам или к обязанностям. Субъективное право — не только возможность, но и необходимость; если в нем нет необходимости, оно пустое и ненужное явление. Юридическая обязанность — не только необходимость поведения, но и его возможность; если ее ис­полнение невозможно, то она становится ничтожной.

Наконец, управомоченное и обязанное поведение лица уст­ремлены к действительности, но вследствие разных обстоя­тельств их цели могут либо не могут воплотиться в жизнь. В общественной системе человек может пользоваться или не пользоваться своим положением (статусом), реализовать свои возможности хорошо или плохо. Точно так же обстоит дело и в юридической сфере. Поскольку устанавливаемые законом и иными нормативными правовыми актами права и обязанности сводимы к возможности действия, мы можем считать, что правовой статус составляют в известном смысле однородные (гомогенные) элементы — юридические возможности. Они яв­ляются частью тех социальных возможностей, из которых кон­струируются социальные позиции или статусы, изучаемые со­циологами.

Необходимо отметить еще одно обстоятельство. Речь идет о своего рода эволюции юридических возможностей, т. е. прав и обязанностей, от потенциалъного состояния (абстрактной воз­можности) в структуре правового статуса до действителъной реализации в составе конкретного правового отношения. Конст­рукция правового статуса рельефно выделяет момент, согласно которому правообладание субъекта начинается до того, как он вступает в юридические отношения с другими лицами в целях реализации своего права. Последнему свойственно развитие. Вначале оно существует как элемент правового статуса, общая и абстрактная возможность действия. Среди юридических воз­можностей — элементов правового статуса — преобладают «спящие права», невостребованные субъектом и по существу ему ненужные. Для подавляющего большинства граждан право изменить гражданство и выехать на постоянное жительство в другую страну остается пожизненно неактуальным, поскольку они не представляют себе возможности жить вне Отечества. Основная масса граждан, обладающих избирательной право­способностью, на протяжении всей своей жизни даже не вспо­минает о том, что каждый из них вправе баллотироваться на выборах в президенты страны или депутаты парламента. Физи­чески и душевно здоровый человек не стремится к правам, преимуществам и льготам, которые закон адресует лицам боль­ным и имеющим физические недостатки. Иначе говоря, во многих правах, которые закон формально закрепляет за всеми или отдельными категориями граждан, человек как субъект права просто не нуждается. Тем не менее, он остается адреса­том всех этих прав, т. е. их субъектом, с момента вступления в силу правоустанавливающих актов. Достаточно появиться ка­кому-либо юридически значимому факту, вызывающему изме­нения в статусе лица, как субъективное право, казавшееся ра­нее далеким и абстрактным, перемещается на одно из первых мест по шкале индивидуальных предпочтений. Те права, кото­рые мне раньше представлялись малозначительными и ненуж­ными, вследствие статусных подвижек, динамики фактов могут приобрести для меня реальный смысл, принять вид субъектив­ного права в составе конкретного правоотношения. В таком случае юридическая возможность перестает быть абстрактной, она вступает в новую стадию развития, приближается к дейст­вительности. Например, решение субъекта реализовать свое право быть избранным в парламент может быть осуществлено только через соответствующие правовые отношения.

В свое время Ц. А. Ямпольская выделила отдельные стадии реализации субъективного права, связав их последовательно с правоспособностью, правовым статусом субъекта и правоотно­шением^[297]. В то время эта конструкция представлялась нам пер­спективной, особенно в части, касающейся процессов транс­формации права из абстрактного элемента правового статуса в конкретное субъективное право в составе реального правового отношения^[298]. К сожалению, эти идеи не были должным обра­зом оценены и развиты в теоретико-правовой литературе, хотя они дают прекрасную возможность представить эволюцию субъективного права, изучить его динамику в связи со статус­ными изменениями, которые определяются составом имею­щихся в наличии юридических фактов. По мере наступления последних конкретизируются либо появляются новые органи­зационно-правовые гарантии прав. В зависимости от указан­ных условий право лица, вначале неопределенное и аморфное, наполняется жизненным смыслом, постепенно «вызревает» и становится «готовым» для реализации. Используя современ­ные, более точные, чем прежде, представления о правовом ста­тусе, можно выстраивать концепции, углубляющие теорию прав и обязанностей.

До недавнего времени внимание исследователей было со­средоточено на общем и едином правовом статусе гражданина, равном для всех и каждого, и на индивидуальных статусах, не­одинаковых по содержанию и объему. Сегодня речь идет о на­боре правовых статусов, которыми располагает каждый юриди­ческий субъект. Они, находясь между общим и индивидуаль­ным статусами, образуют сеть взаимосвязанных позиций, расположенных по горизонтали и вертикали, имеющих форму иерархических и координационных отношений, связей общего и особенного, абстрактного и конкретного. Существует еди­ная, внутренне дифференцированная система правовых стату­сов, выделяемых по самым разным основаниям: социальным, национальным, географическим, профессиональным, должно­стным и другим. Широк и разнообразен набор правовых стату­сов субъекта^[299], который, в сущности, аналогичен сети или на­бору социальных ролей, но, скорее всего, дело обстоит так, что значительная часть социальных позиций или ролей личности включает в себя некоторую критическую массу юридически институционализированных элементов — прав, обязанностей, гарантий, средств правовой защиты и других, определяющих данную позицию как правовой статус.

Конструкция правовых статусов, как мы видим, выполняет в юриспруденции те же функции, что и ролевая теория в со­циологии. В правовой сфере она выступает в виде важнейшей теоретической и методологической модели, на базе которой выстраивается теория субъективных прав и юридических обя­занностей, осуществляется классификация последних, выявля­ются особенности отдельных категорий юридических возмож­ностей личности. Судьба многих прав и обязанностей следует судьбе статусов, лица утрачивают правообладание с потерей статуса, особенно когда речь идет о должностных, профессио­нальных и иных статусах, ограниченных сроком действия.

Приведем в качестве примера институты субъективных пуб­личных прав и обязанностей, которые имеют четко выражен­ный статусный характер. Вопрос о них встает применительно к различным категориям лиц, занятых в сферах публично-пра­вовой деятельности, таких как парламентская деятельность, судопроизводство, местное самоуправление, государственная служба, муниципальная служба и др. Выполняя государствен­ные функции и задачи, эти лица обладают должностными стату­сами, замещая государственные и муниципальные должности. При этом должностные лица действуют как управомоченные и как обязанные субъекты, осуществляя соответствующие полно­мочия по должности. Однако их действия по осуществлению полномочий не предполагают использование формы субъектив­ного права, хотя бы уже потому, что само по себе полномочие, будучи правом и одновременно обязанностью должностного лица, требует в некоторых существенных аспектах (исполнение, контроль, ответственность) прежде всего обязательных дейст­вий от лица, замещающего ту или иную должность.

В нынешнем российском законодательстве о государствен­ной гражданской службе проведено четкое различение между полномочиями государственного органа и обязанностью лица, занимающего должность государственной гражданской службы исполнять полномочия данного органа. В служебный статус должностного лица входят не сами по себе полномочия, а обя­занности осуществлять эти полномочия. У государственного служащего имеется определенный круг прав по обеспечению полномочий, но осуществление этих прав и действия по их реализации, направленные на публичный интерес, также не могут принимать форму субъективного права.

Вместе с тем, в служебном статусе можно видеть и подлин­ные субъективные права и юридические обязанности, которые выражают личные интересы должностного лица, связаны с прохождением государственной гражданской службы — с по­ступлением на службу и карьерным ростом, повышением уров­ня специальных знаний и профессионализма, с оплатой труда, пенсионным обеспечением и т. д. Это и есть субъективные публичные права, которыми пользуются лица, обладающие особым публично-правовым статусом — депутата, судьи, госу­дарственного служащего и др. У каждого депутата есть полно­мочия и есть права, вытекающие из статуса депутата; у госу­дарственного служащего имеются должностные обязанности по исполнению полномочий, а также права, относящиеся к статусу государственного служащего. К ним относится, напри­мер, право государственного служащего продвигаться по служ­бе, участвовать по своей инициативе в конкурсе на замещение вакантной должности, требовать служебного расследования для опровержения сведений, порочащих его честь и достоинст­во, объединяться в профессиональные союзы (ассоциации) и т. п. К статусным правам члена Совета Федерации и депутата Государственной Думы относятся права на медицинское, бы­товое и пенсионное обеспечение, на отказ от дачи свидетель­ских показаний, освобождение от военных сборов и проч.

В основе любого статусного права лежит, прежде всего, и главным образом, публичный интерес; оно должно быть оп­равдано в качестве целесообразного и справедливого с публич­ной точки зрения. На первый план выступает публичная леги­тимация этих, как, впрочем, и всех других элементов право­вого статуса лиц, вовлеченных в сферу публично-правовой деятельности. Но статусное право может стать субъективным правом лица, обладающего данным статусом, лишь в силу его личной заинтересованности, проявленной им активности соб­ственной воли. Отличительными признаками статусного права или субъективного публичного права выступают, на наш взгляд, следующие: а) они адресуются не лицу как таковому, а связываются с определенным публично-правовым статусом (депутата, судьи, государственного служащего и т. д.); б) леги- тимационной основой и критерием эффективности статусного права является степень реализации публичного интереса; в) пользование статусными правами ограничено во времени, оно прекращается вместе с утратой статуса, после чего лицо может пользоваться лишь отдельными статусными правами, например, пенсионными, если это прямо предусмотрено зако­ном. Публичные интересы требуют того, чтобы статусные пра­ва, принимающие по необходимости форму субъективного публичного права, не перерождались в нечто иное, например в привилегии отдельных должностных лиц, либо не сводились до ординарного уровня личных субъективных прав, не превра­щались в пожизненное достояние бывших чиновников, санов­ников, депутатов и т. д.

Мы остановились лишь на отдельных моментах, характе­ризующих возможности использования категории правового статуса для углубления теоретических представлений о субъ­ективных правах и юридических обязанностях различных уровней и видов, практических методах их реализации, обес­печения и защиты. Юристу, который имеет дело с жестко ин­ституционализированными нормами, формальными правами и обязанностями, было бы весьма затруднительным опираться на такие социологические понятия, как «роль», «экспекта- ция», «социальная позиция (статус)», ориентированные на минимальный стандарт в сфере человеческой деятельности. Поэтому юриспруденция вырабатывает свою систему катего­рий, отвечающую функциям права в части формализации по­ведения людей там, где это является необходимым. Общест­венный престиж права в огромной степени основан на его способности «держать форму» против всякой расслабленности и размягчения структур, аморфности безгранично свободных состояний, сопутствующих кризисам и социальному регрессу.

В тех случаях, когда социология и юридическая наука рабо­тают с категориями, совпадающими по названию, например «институт», «статус», «норма», «санкция», в них вкладывается не совсем одинаковое или совсем разное содержание. Тем не менее, встает вопрос о сложении усилий в изучении указан­ных предметов, о «сверке» понятий и методологических прие­мов, используемых общественными науками при изучении тех же самых либо предельно близких по характеру явлений. В со­циологической трактовке социального статуса и в юридиче­ском понимании правового статуса оказывается много общего, подчеркивающего относимость того и другого феноменов к области факторного и нормативного регулирования, осуществ­ляемого посредством институтов. Сопоставляя соответствую­щие трактовки и понимания, мы извлекаем выводы, которые раньше не были очевидными и без которых едва ли возможно понять институциональное устройство социальных систем, движущие силы процессов институционализации, так же как и овладеть методами институционального подхода к обществен­ным явлениям.

Из социологического опыта исследования институтов, пусть не во всем совершенного, юристы уже сегодня могут из­влечь некоторые уроки. Традиционно в качестве инструмента регулирования общественных отношений они рассматривают правовую норму, упуская подчас из виду, что никакая норма в одиночку не действует. Она способна проявлять регулятивные свойства только в составе более или менее сложного норматив­ного комплекса, который юристы называют институтом. Нор­мы, объединенные в институт, имеющий свой предмет в сово­купности реальных отношений, приобретают в процессе ин­ституционализации системные свойства, благодаря чему они становятся действительными и действующими. Практически применяются не изолированные, взятые сами по себе, нормы, а «связка» норм, распространяющих свое регулятивное воздей­ствие не на одно, а некое множество отношений. Конечно, в исследовательских целях мы можем представить себе идеально простую модель, где одна норма показательно регулирует одно отношение, но в жизни все гораздо сложнее.

Не принижая значения нормы как регулятора (юрист не должен этого делать), мы можем сказать, что основным, ис­ключительно мощным правовым регулятором, продвигающим в общество социальный порядок и принимающим на себя все удары и противодействия социальной среды, является слож­нейшее нормативное образование — юридический институт. Правовое регулирование есть, в сущности, институциональное регулирование, включенное в общее пространство действующих экономических, социальных, политических и иных институтов. В обществе складывается единое институциональное простран­ство, в котором должно постоянно поддерживаться гармониче­ское сочетание правовых, экономических, политических, куль­турных, этических и других социальных регуляторов.

Далее. Все институты, входящие в единое пространство, нормативны. В этом едва ли можно сомневаться. Указание на то, что они представляют собой «ценностно-нормативные ком­плексы, посредством которых направляются и контролируются действия людей в жизненно важных сферах — экономике, по­литике, культуре, семье и др.»^[300], можно считать типичным. «Под институтом я буду понимать публичную систему правил, которые определяют должность и положение с соответствую­щими правами и обязанностями, властью и неприкосновенно­стью, и тому подобное», — заявлял американский философ Ролз; он подчеркивал при этом, что есть два способа интерпре­тации института — сначала в качестве абстрактного объекта, т. е. как возможной формы поведения, выражаемой системой правил, и далее, как реализации мыслей и поведения опреде­ленных личностей в определенное время и в определенном месте действия, специфицированных этими правилами^[301].

Некоторый комплекс социальных норм (правил) не просто входит в структуру институтов, но находится в самой их серд­цевине, является организующим звеном в отношении ненор­мативных элементов, которые в различных сочетаниях и объ­емах могут присутствовать в институтах — интересы, потреб­ности, эмоции, намерения и цели, действия и привычки, образцы и модели поведения. Социологи, правда, развивают еще один аспект в понимании института, который на первый взгляд не охватывается его нормативным определением. Со­циальный институт у них часто представлен как организация или учреждение, являющееся субъектом социальных действий и общественного поведения (церковь, государство, школа, ар­мия, профсоюз, спортивный клуб, коммерческая или неком­мерческая организация). Это, как правило, объединения не­которого множества лиц в целях реализации коллективных и общественных, коллективно-общественных интересов.

Социологическая методика отслеживания на уровне инсти­туционального исследования действий учреждений, прежде всего парламента, правительства, министерств и ведомств, су­дов, различных комитетов и комиссий, органов местного само­управления, общественных объединений и политических пар­тий, государственных органов и государственных учреждений и т. п., значительно расширяет возможности юриспруденции исследовать нормативные явления в их социальной динамике. Для социологов организационный аспект теории институтов, может быть, не менее важен, чем нормативный, и он часто до­полняется элементами, лежащими в плоскости поведения лю­дей, а также иными факторами гетерогенного происхождения.

Чтобы представить, насколько обширен диапазон значений, которые социологи придают феномену социального института, сошлемся на схему подходов, взятую из отечественной социо­логической литературы. Под категорию социального института можно подвести: а) ролевую систему, в которую включены так­же нормы и статусы; б) совокупность обычаев, традиций и пра­вил поведения; в) формальную и неформальную организацию; г) совокупность норм и учреждений, регулирующих определен­ную сферу общественных отношений; д) обособленный ком­плекс социальных действий^[302]. Социологи насчитывают множе­ство форм и видов социальных институтов, среди которых мо­гут быть ненормативные факторы. Юриспруденция являет собой противоположную в целом картину: для нее институты — это, прежде всего и главным образом, совокупность правовых норм, она упорно стремится выдерживать дистанцию между нормой и действительностью. Между тем это не всегда удается и далеко не во всех случаях бывает целесообразным. Как только юрист пожелает проследить путь юридической нормы к дейст­вительности, реальному осуществлению, он неизменно стал­кивается со многими из тех факторов — организациями, учреж­дениями, статусами, моделями поведения, традициями и обы­чаями и т. д., — которые социологи называют социальными институтами. Их институциональная природа, безусловно, вы­ражается в праве не в ущерб нормативной стороне дела.

Опыт социологического конструирования институтов дол­жен найти преломление и развитие в праве. Юриспруденция располагает некоторыми методами подобного конструирова­ния, выработанными отдельными течениями юридического ин- ституционализма, самым известным из которых быша француз­ская политико-правовая школа начала ХХ в., возглавляемая М. Ориу. Она формировалась в качестве альтернативы субъек- тивистско-волюнтаристскому пониманию государства и права, господствовавшему тогда в Европе. В системе институтов при­верженцы данной школы справедливо усматривали объектив­ную структуру социальной, политической и правовой жизни общества. Существование государства, утверждал Ориу, «сво­дится не к индивидуальным волям, а к факту социального ин­ститута»^[303].

В самом институциональном подходе акцент быш перенесен с нормы на факт, фактическое состояние политических отно­шений, правопорядка. Самым важным для права является факт его установления, который сообщает ему специальную силу («силу установившегося правопорядка»), возникающую «из его приспособления к реальностям корпоративной структуры, а формально — из факта его длительного мирного существова­ния, заставляющего предполагать его признание со стороны всех»^[304]. Через институциональные механизмы «приспособления вещей» факты превращаются в право. Исходя из этих и других предпосышок, Ориу выделил два основных типа институтов: институты-вещи и институты-корпорации. Не будем вдаваться в детали этой теории, они не всегда отличались достаточной ясностью, к тому же некоторые из них сегодня утратили акту­альность. Отметим лишь то обстоятельство, что смысл юриди­ческой институционализации представители рассматриваемого направления видели в достижении связной и систематической упорядоченности правил и техник, присущих специфическим органам, выстраивающихся на единой основе и вокруг общей конечной цели. «Именно юридические институты осуществля­ют данную характерную для права операцию. В таком случае им будет соответствовать любая юридическая конструкция — совокупность организмов или механизмов, образованная из ус­тойчивого комплекса правил и предназначенная для того, что­бы управлять юридическими ситуациями определенного типа, исходя из конечной цели и определенной идейной основы»¹.

В соответствии с данной установкой чуть ли не каждую юри­дическую конструкцию можно рассматривать как особый вид юридического института. Удивляет большое количество таких видов в работах французских юристов, представителей институ­ционального направления. Они выделяли, например, институ­ты-предметы, институты-организации, институты-лица, инсти­туты-правила, институты-органы, институты-организмы, ин­ституты-механизмы и т. п. Соответствующие классификации напоминают «свободное хождение по фактам», но факты, кото­рые окружают юриста, нельзя исчерпать. Их необозримо много.

Современная юридическая наука подошла к рубежу, когда она не может обойтись без развитой теории институтов, при­годной не только для объяснения структуры права как системы, но и для глубокого понимания динамики и механизма воздей­ствия права на общество и социальные отношения. Вопрос о выходе на новый «виток развития» институциональных иссле­дований ставят сегодня социологи и особенно экономисты, но, чтобы их усилия принесли плоды, они должны быть поддержа­ны юридической наукой, которая исторически была «открыва­телем» данной проблемы, но — увы! — на протяжении ряда столетий законсервировала ее на одном уровне понимания.

В последнее время появляются работы ученых-юристов, на­правленных на пересмотр традиционной трактовки юридиче­ского института. В этой связи нельзя не обратить внимания на попытки некоторых ученых выработать новый институцио­нальный подход в юриспруденции. Одна из них на сегодня, пожалуй наиболее систематическая, принадлежит А. А. Матю- хину, который, опираясь на методологические приемы юриди­ческого институционализма, развивает отдельные положения теории Ориу, в особенности мысль о том, что правовой инсти­тут является юридической формой реализации некоей направ­ляющей идеи. Поскольку в этом качестве в наше время, счита­ет Матюхин, достойна выступать только либеральная идея сво­боды или производная от нее идея права, то юридические институты становятся выражением данных идей через процес­сы «либеральной институционализации»^[305]. В отличие от при­вычной трактовки здесь институт — сложносоставная катего­рия; чтобы осмыслить ее, пишет автор, нужно, как минимум, различать институциональную идею, слой ее символического закрепления, набор формальностей, связанных процедурой, материальные и духовные опоры в своеобразной авторской ин- терпретации^[306].

Если оставить в стороне акцент на «направляющей идее», который создает впечатление, будто институт принадлежит не столько к сфере правовых норм и отношений, сколько к об­ласти правосознания и даже политической идеологии (либе­ральной), то можно говорить о перспективности высказанных Матюхиным идей относительно институционального подхода. Это касается, в частности, положений о соединении в структу­ре института социологических и нормативно-правовых начал, о значении организационно-корпоративного момента в теории институтов и др. Следует отметить его мысль о том, что «необ­ходимая для поддержки правопорядка связка правовых норм и правоотношений опосредована целым рядом официальных уч­реждений, осуществляющих правотворческие, правопримени­тельные и правоохранительные функции»^[307]. Налицо, как гово­рится, сближение социологической и юридической точек зре­ния на природу институтов.

Выработка полноценной теории юридических институтов и овладение институциональным подходом к изучению права способны привести к коренному изменению современных взглядов на процессы образования и функционирования пра­вовых систем, к постановке и решению новых проблем право­ведения. Многое меняет сама мысль о том, что процесс право­вого регулирования не может быть сведен к действию отдель­ных юридических норм либо законов как таковых, поскольку, строго говоря, регулирование осуществляется на уровне юри­дических институтов — совокупностей норм, относящихся к различным законам и иным нормативным правовым актам, подобранных по единым критериям правоприменительного ха­рактера, охватываемых определенным целевым единством. Юридические гарантии создаются не под норму либо закон, а под институт, за которым стоит некое множество норм и нор­мативных актов. Органы учреждаются, организации создаются не ради отдельных норм и законов, а для реализации института или нескольких институтов, преследующих единые либо близ­кие цели.

Осуществление некоторых функций правовой системы воз­можно только при наличии у нее ярко выраженной институ­циональной структуры. Это можно видеть на примере дистри­бутивной функции права, указывающей на его способность распределять права и обязанности между участниками право­вого общения, индивидуальными и коллективными лицами, правовыми субъектами. Данная функция может быть реализо­вана в наиболее полном виде через крупные юридические структуры, т. е. институты, хотя программа реализации закла­дывается в юридических нормах и законодательстве.

Дело в том, что всякая институционализация форм обще­ния, как отмечается в социологической литературе, «предпола­гает распределенность и ролевую типизацию участников, бла­годаря чему совместные действия становятся кооперирован­ными»^[308]. Взятые в своем нормативном аспекте, социальные институты распределяют роли и функции, формируют статусы, указывающие, что может или должен делать субъект, содержат определения прав и обязанностей, т. е. возможностей действо­вать в правовой, политической, моральной, религиозной и дру­гих сферах. В юридических институтах фиксируются формы общения и схемы взаимодействия, выражающие расстановку субъективных прав и юридических обязанностей, подлежащих реализации в самом общении и во взаимодействиях людей. Со­шлемся в данной связи на мнение французского юриста: «В ря­де случаев узел правовых норм, составляющий правовой инсти­тут, обеспечивает точное распределение субъективных прав и обязанностей всех лиц, затрагиваемых данным институтом, или участвующих в данной юридической ситуации. При этом ин­ститут будет дополнительно выполнять функцию поддержания общественного равновесия, а юридическая терминология все чаще будет выдвигать на первый план слово «статус»^[309].

Мы видели, что термины «статус» и «институт» в социоло­гической литературе постоянно ассоциируются с правами и обязанностями, но в юриспруденции данные ассоциации про­слеживаются очень четко, действительно, находятся на первом плане. Коль скоро институт «управляет юридической ситуаци­ей», т. е. регулирует ее, он порождает правовые отношения, участники которых выступают как носители взаимных прав и обязанностей.

Правовое регулирование связей между физическими и юри­дическими лицами есть в то же время распределение прав и обязанностей между ними, осуществление дистрибутивной функции правовой системы. По отношению к общественному распределению благ, ценностей, ресурсов, возможностей и т. п. или экономическому распределению продуктов производ­ства, товаров, услуг, денег и т. д. юридическое распределение прав и обязанностей имеет предвосхищающий (антиципирую­щий) характер, выступает как предварительное распределение юридических возможностей, которым еще предстоит стать дей­ствительностью.

В законодательстве содержится код общественного распре­деления, тогда как расстановка прав и обязанностей, реализа­ция которых определяет долю каждого участника распределе­ния, осуществляется на уровне юридических институтов. Практически на все, что субъект может получать от общества, других лиц, он должен иметь право, предварительно установ­ленное и общепризнанное, а правом он обладает лишь при том условии, что исполняет определенную обязанность или обя­занности. Поэтому юридически обоснованными, легитимными являются все претензии и требования лица на долю в общест­венном распределении, которые вытекают из его прав и добро­совестного исполнения обязанностей.

Само по себе отступление от юридических программ распре­делительных процессов, представленных в форме прав и обя­занностей, закрепленных за их участниками, всегда считалось вопиюще несправедливым актом. Осуждению подлежит всякий, кто берет или получает от других «не по праву», если даже он не прибегает к явному насилию или обману. Однако сбои в распре­делительных процессах могут происходить не только вследствие «злой воли» их участников, но и в результате несовпадения ли­ний юридического распределения прав и обязанностей и соци­ального (экономического) распределения благ, ценностей, ре­сурсов, возможностей, на которые направлены субъективные права. Причины этого, как правило, лежат в различных плоско­стях — несовершенство юридических схем, предвосхищающих распределительные процессы, сбои в работе юридических ин­ститутов, отсутствие таковых для новых ситуаций распределе­ния и т. д. Во многих случаях юридические институты не могут существовать отдельно от политических, культурных, экономи­ческих. В общественной жизни приходится часто иметь дело с комплексными институциональными образованиями, в кото­рых все эти начала слиты, неотделимы друг от друга.

Право не смогло бы осуществлять свои распределительные функции в части продуктов производства, товаров и услуг, ес­ли бы оно не опиралось на институты, имеющие юридическую и экономическую природу одновременно. Сфера действия по­добного рода институтов не ограничивается распределитель­ными отношениями, но охватывает организацию производст­ва, торговли, управление предприятиями, финансами, рынком труда, другие экономические процессы. Применительно к этой сфере значительно усложняется проблема институционализа- ции, для решения которой, как и для практики создания эко­номико-правовых институтов, необходимы скоординирован­ные усилия юристов и экономистов на основе совместно выра­ботанных теоретических позиций.