Глава 4. СОВРЕМЕННАЯ (ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ) ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА

Постмодернизм принято рассматривать в первую очередь как эстети-

ческое или, если трактовать шире, социокультурное течение, принципы

которого сформулировала одноименная философская школа, главным

образом во Франции (М.Фуко, Ж.Доррида, Ж.Делёз и др.).

Постмодернизм, если и говорит о политике, о власти - а он действи-

тельно демонстрирует устойчивое внимание к их тайнам, - то таким

языком, который политология в сложившемся ее виде совершенно не

способна воспринять.

И тем не менее мы убеждены, что дискурс постмодернизма о власти

способен серьезно обогатить современную политическую науку. Причем

речь идет не о каких-то тонких нюансах, интересующих эзотерический

круг, а об откровениях, относящихся к общему духу эпохи, в которую

неосознанно погружается современный мир. Заслуга постмодернистов в

том, что они сконструировали такой политический барометр, который

позволяет нам, не замечающим своего погружения в новую среду, за-

фиксировать существенное изменение "атмосферного" давления.

Изменение это таково, что некоторые из прежних форм социальной

и политической жизни становятся просто невозможными. Постмодерни-

сты - это подлинно люди рубежа культурных формаций, которым дано

сравнить прежний и новый дух.

Результаты сопоставления разительны и касаются они как раз вопро-

са о власти. Дело в том, что прежняя эпоха организовывала жизнь лю-

дей по административной модели. "Административный восторг"

(Салтыков-Щедрин) захватывал и руководителей и исполнителей: пер-

вые верили в свое право командовать миром и вести его в "нужном

направлении", вторые готовы были исполнять команды со старанием,

часто переходящим в неистовство. Откуда пришла в наш мир эта адми-

нистративная восторженность? Отвечая на этот вопрос, философия по-

стмодернизма высвечивает нам природу прежней, модернистской эпохи.

Она показывает, что в основе власти, заполученной "народными вождя-

ми", - "любимыми руководителями" и "председателями" - власти, кото-

рая и не снилась традиционным монархам, лежала установка на проек-

тирование мира.

"Знание есть власть", - сказал Ф.Бэкон. Постмодернизм уточняет:

власть связана с мироспасательными утопиями построения нового мира,

создающими у некоторых людей неслыханную "волю к власти". Наука,

открывая в мире причины-рычаги, нажав на которые, можно менять

этот мир, создает только предпосылки, или возможность, власти.

Для превращения этой возможности в действительность культура в

свою очередь должна сформировать субъект, достаточно амбициозный,

самоуверенный и несомневающийся, который пожелал бы всеми этими

возможностями воспользоваться сполна.

Постмодернизм как раз и занялся этой субъективной стороной. Он

показал, что власть ничего общего не имеет с наличными институцио-

нальным структурами, какими бы величественными и грозными они не

казались. Институты власти насыщает демонической энергией субъект,

не сомневающийся в своем священном праве насиловать мир во имя

"светлого будущего". Постмодернизм и есть не что иное, как критиче-

екая теория самоуверенного субъекта, раскрывшая как природу этой

самоуверенности, так и причины, почему она стала внезапно иссякать

на наших глазах. Настоящая тайна власти - это тайна самоуверенности.

Если самоуверенность - не напускная, не стилизованная, то она спо-

собна создавать ауру, погружаясь в которую одни браво командуют,

другие самозабвенно исполняют.

Самоуверенные ведут себя как самозванцы "исторической необхо-

димости", которую им по каким-то причинам удалось монополизиро-

вать. "Авангард" - и в смысле авангардистской эстетики, и в смысле

"авангардной партии" ленинского типа - целиком базируется на этом

типе самоуверенности. Художественный авангард продемонстрировал в

свое время не менее властный темперамент в культуре, чем левые ради-

калы в политике.

Тотальная нетерпимость прямо вытекает из тотальной самоуверенно-

сти: здесь нам и открываются истоки тоталитаризма.

Когда высказывают удивление, почему вокруг власти так мало обра-

зеванных, так мало компетентных, великодушных и терпимых, недо-

оценивают тот факт, что перечисленные качества находятся скорее в

конфликте с "великой самоуверенностью", чем в гармонии с нею. Без

самоуверенности же власть быстро теряет всю свою "пассионарность".

Итак, модернизационная эпоха смогла породить неслыханные экс-

цессы власти, потому что прежде породила неслыханную самоуверен-

ность людей, вздумавших подходить к миру с позиций достоверно им

известной "исторической необходимости". В этом смысле микробами ,

тоталитаризма была насыщена атмосфера модернизационной эпохи в

целом - Россия здесь вовсе не является каким-то исключением. Ее осо-

бо болезненный опыт свидетельствует скорее об отсутствии иммуните-

та: она пострадала из-за своей традиционной доверчивости, приняв са-

мозванцев "исторической необходимости" за новых апостолов.

По степени воспламеняемости тоталитарную веру легко спутать с

религиозной. Тем не менее в самом существенном они противополож-

ны: вера в Бога порождает смирение, вера в историческую необходи-

мость - неистовство самомнения.

Удачное обобщение постмодернистского дискурса о власти, осно-

ванной на самомнении, дает британский социолог (польского происхож-

дения) Зигмунд Бауман. Впрочем, можно поспорить по поводу ведомст- .

венной принадлежности теоретиков постмодернизма. Большинство из

них называют себя социологами, но изучают они при этом не социум в

его эмпирически наблюдаемых и статистически измеримых проявлени-

ях, как приличествовало бы социологии. Они изучают духовно-

метафизические источники и первоосновы возвышающейся над социу-

мом власти. Поэтому можно посоветовать политологам поскорее

"интернировать" постмодернистов в рамках своего научного сообщест-

ва, или, по меньшей мере, освоить язык постмодернистского дискурса,

лишив тем самым социологию монополии.

Вот как описывает Бауман жесткую вселенную модерна, из которой

постмодернизм пообещал вывести человечество.

"С огромным упрощением (но таким, что позволяет обнажить суть

дела) можно сказать, что современная гуманистика моделировала мир в

первую очередь как объект администрирования. Это был мир, обозре-

ваемый с высоты стола генерального директора... и в котором главным

условием достижения целей (и уже поставленных, и еще не придуман-

ных) была сплоченность рядов исполнителей. Она достигалась благодаря

всеобщей лояльности по отношению к задачам, выдвигаемым начальст-

вом, и вере в право начальства ставить их..."1 Культура модерна - это

культура единоначалия, которая предполагает наличие соответствую-

щих предпосылок в самом устройстве мира. Единоначалие, во-первых,

предполагает, что в мире как объекте управления нет прорех и не-

управляемых звеньев: моделируемый мир целостен и прозрачен для ад-

министративного знания. Во-вторых, оно предполагает, что и субъект

управления обладает свойствами полноты и согласованности своих ад-

министративных предписаний. "Иначе говоря, если не действительным

состоянием, то хотя бы идеалом этого мира является отсутствие внут-

ренних противоречий либо умение их устранять - отсутствие много-

значности либо наличие ясных предписаний, как добиваться однознач-

ных ситуаций и воззрений..."2.

Известная большевистская резолюция о "единстве партии" — это не

частное явление российской политической истории, но универсальный

принцип эпохи Модерна.

Наконец, мир понимается как "проект - в - процессе - реализации,

т.е. проект, который существует во времени кумулятивном и целена-

правленном, - ведь только в таком времени и мыслимы проектирование

и проекты"3. Модерн означает такую машину времени, которая после-

довательно классифицирует исторические события, как бы имея заранее

выработанную целевую программу и в соответствии с этой программой

одни явления и тенденции бракует, другие отбирает для передачи буду-

щей эпохе, и все это - с неукоснительной строгостью и последователь-

ностью.

начисто лишено того попустительства в отношении местного, приватно-

го и случайного, которое делало прежнюю жизнь народов такой безы-

скусной и ненапряженной. Модернизм выступает под знаком "админи-

стративной" истории, не попустительствующей событиям, а организую-

щей их в строгий логический ряд и предъявляющей каждому конкрет-

ному "сегодня" требования, вытекающие из "высшего смысла".

Как видим, постмодернисты полагают, что универсальный в своих

проявлениях "властньщ стиль" прежней, модернистской, эпохи целиком

основывался на модели проективного мышления, воодушевленного ам-

бициями и иллюзиями европейской "фаустовской культуры".

Тайна новейшей, постмодернистской эпохи раскрывается как тайна

крушения этого типа власти. Из мира словно бы вынули властный

стержень и он стал рассыпаться на глазах, превращаясь в неупорядо-

ченную и неуправляемую мозаику течений, тенденций, событий.

Словом, уходящий модернистский порядок понимается как продукт

догматического рационалистического Логоса, который, опасаясь под-

спудных иррациональных стихий, уполномочивал власть (в самых раз-

ных ее ипостасях) упорядочить мир, т.е. привести его в соответствие с

рационалистическим идеалом. Эту упорядоченность культура ценила

так высоко, что готова была уплатить за нее самую высокую цену. В

определенном смысле жертвы тоталитаризма - это жертвы догматически

самоуверенного упорядочивания мира.

Каким же образом случилось такое, что власть утратила свою преж-

нюю социокультурную базу - людей, готовых и впредь следовать едино-

му Проекту и приносить ему жертвы?

Как пишет Бауман: "Самая глубокая и богатая последствиями отли-

чительная черта времени, в которую нам выпало жить, в том и состоит,

что оно не только не думает, но и не способно думать о себе как о

"проекте"... Проектирование и усилия для их исполнения подверглись

приватизации, дерегуляции и фрагментации...

среди них нет "проблемы проблем", метапроблемы, "проблемы, как

покончить с проблемами", как устроить дела человеческие раз и навсе-

гда"1.

Понятное дело: если вы запрашиваете для себя необъятную власть

под вексель "великого учения", гарантирующего решение всех проблем

человечества, вы ее заполучите - если убедите людей, что вы и в самом

деле способны ввести их в земной рай. Но если вы запрашиваете такую

же власть под устройство мелких дел и уже никто не верит в то, что и

вы, и любой другой на вашем месте способен на большее, то великую

власть вам уже не получить.

Абсолютистские претензии прежней власти с достаточной готовно-

стью легитимировала культура, полная веры в центральный историче-

ский проект. Постсовременная культура, в которой уже нет подобной

веры, не в состоянии крепить психологические опоры абсолютной вла-

сти.

"...Хотя наша жизнь и дальше будет состоять из устроения дел и

разрешения проблем, сегодня нет начальственных кабинетов, где могли

бы родиться планы, обязательные для всех исполнителей и разрешите-

лей, - планы, во имя которых можно требовать от каждого послушания

и согласованности действий. Да и начальников (реальных или сущест-

вующих лишь в собственном воображении), настолько нахальных и са-

моуверенных, чтобы выдержать тяжесть таких замыслов, теперь не хва-

тает"1 .

Словом, некому сбрызнуть "живою водой" былые авторитарные

структуры - и они усыхают на корню. Заслуга постмодернистов

(имеющих предшественников в лице французских "новых философов")

состоит в том, что они разгадали секрет этой "живой воды": ее компо-

нентами выступают не столько традиционные невежество, суеверие и

страх, сколько прометеева гордыня и сциентистская самоуверенность.

В отличие от делегированного характера представительской системы

власти, модернистская власть априорна: она предшествует волеизъявле-

нию различных групп общества и стоит над ними. Но эта априорность

власти имеет своим основанием априорность рационалистического зна-

ния, глобальные обобщения которого не скованы нормами эмпиризма.

Здесь напрашивается ряд вопросов, на которые постмодернистская

теория пока что не дает ответа. Во-первых, не является ли это столь

явное ослабление готовности культуры обобщать, упорядочивать и под-

чинять единой цели и норме всего лишь временным, связанным с осо-

бенностью переходного периода, когда прежние синтезы уже устарели,

а новые еще не сформировались? Можно заподозрить, что и сам по-

стмодернизм есть специфическое выражение инверсионной фазы куль-

туры - ее реакция на немыслимые крайности тоталитарно-догматичных

"синтезов". Не являются ли крайности постмодернистского релятивизма

всего лишь психологически объяснимым ответом на противоположные

крайности прежнего авторитарного монизма?

И если это в самом деле так и в культуре не иссякла энергетика

"пассионарного" ответа на крайности, то не готовят ли постмодернисты

своим неумеренным усердием по развенчанию всех норм будущего ре-

ванша нормативности? Не качнется ли далеко заведенный ими маятник

культуры в противоположную сторону?

Во-вторых, можно ли интерпретировать постмодернизм так одно-

значно, как это, например, делает Бауман, — как гарантию человеческой

свободы, совсем недавно счастливо сбежавшей из тоталитарного плена?

Ведь сама методология постмодернизма категорически предостерегает

против одновариантности интерпретаций, доказывая, что "мантия реаль-

ности" имеет достаточное количество складок, чтобы спрятать самые

неожиданные возможности и варианты.

Постмодернизм видит свою задачу в том, чтобы "не позволять ду-

шить в зародыше ни одной возможности, которые таит в себе неистре-

бимая человеческая свобода, дабы жизненные шансы для людей не по-

являлись на свет мертворожденными и не произносили речей на похо-

ронах этих шансов циничные насмешники и пассивные свидетели их

уничтожения - вооруженные до зубов умственной диалектикой надзира-

тели и златоустые жрецы исторической, социальной, культурной и ка-

кой там еще необходимости"1.

Зададимся вопросом: достаточной ли гарантией от тирании монисти-

ческого и монологического порядка является проповедуемый постмо-

дернистами предельный релятивизм, не только оспаривающий монопо-

лию тех или иных инстанций на интерпретацию норм, но отрицающий

норму как таковую?

Постмодернисты, наученные горькими последствиями революцион-

ного мессианства, решили, что лучшим средством против опасно само-

уверенной власти является не тираноборческая энергия, воодушевленная

великим безошибочным проектом, а тотальный скепсис, отвергающий

любые глобальные проекты. Постмодернисты надеются с помощью

"остужающих" процедур тотального скепсиса избежать дьявольского

круга, когда фанатичная самоуверенность освободителей и устроителей

человечества зазывает его в будущее, оказывающееся более мрачным,

чем самое мрачное прошлое.

Постмодернисты правы в том, что скепсис - надежное противоядие

от фанатизма. Но они забывают о том, что предельный скепсис ведет к

параличу воли, к "скептическому унынию".

Опыт, и в частности современный российский, показывает, что ко-

рыстная и беспардонная власть может агрессивно наступать на общест-

во и права граждан, пользуясь их скептическим унынием и потерей

перспективы. Словом, скептический релятивизм может служить не

только свободе, но и власти - именно тем, что убивает в гражданине

ценностное воодушевление и надежду.

Мало того, там, где свобода является людям не в образе многообе-

щающего творческого многообразия, а в облике "ничто", в котором от-

сутствует всякий внятный призыв, всякая определенность, там они не-

редко "бегут от свободы", как от абсурда.

Поэтому надо признаться в том, что мы пока еще по-настоящему не

знаем, к чему готовит нас и куда приглашает тотальная критика

"больших смыслов": к новой свободе или к новому деспотизму. Лишая

власть опор в лице "ценностной" догматики и монопольно интерпрети-

руемой перспективы, она лишает этих опор и тех, кто мог бы сопротив-

ляться абсолютистским поползновениям власти, если бы был воодушев-

ляем какой-то перспективой.

Наконец, последнее. На наш взгляд, постмодернизм не вполне кри-

тичен по отношению к собственным предпосылкам и не всегда готов к

необходимому методологическому самоотчету. Как это бывает, его сме-

лость в ниспровержении традиций связана с тем, что он не отдает себе

отчет в том, чем сам обязан традиции, и что бы он делал в пустоте, к

которой столь неосторожно призывает.

В данном случае имеется в виду традиция эпохи Просвещения, ото-

ждествляющая "экономического человека" с "естественным человеком"

и полная веры в тотальную саморегулируемость рынка. Постмодернисты

отрицают "твердые" нормы и любые другие процедуры социального

упорядочения жизни, так как полагают, вслед за просветителями, что

все эти процедуры надуманны и искусственны. "Меры для установления

и поддержания искусственного порядка, опирающегося на законодатель-

ство и государственную монополию на средства принуждения, лояль-

ность обывателей и нормирование их поведения, ныне не кажутся таки-

ми первоочередными и обязательными, как в начальной фазе процесса

"осовременивания" (модернизации), когда надо было заполнить норма-

тивную пустоту после распада местных общин, ломки механизмов со-

седского контроля и осмеяния традиций. Регулярность человеческих

поступков, сохранение и воспроизводство рутины совместной жизни

превосходно обходятся сегодня без мелочного вмешательства государст-

ва. С насущными нуждами, которые некогда требовали трудоемкого

обеспечения общего согласия с помощью устрашения вперемежку с

идеологической индокринацией, теперь справляется рынок, который

ничего так не боится, как единообразия склонностей, вкусов и верова-

ний. Вместо нормативного регулирования поведения обывателя —. со-

блазнение потребителя; вместо легитимации власти - пресс-центры и

пресс-бюро"1.

Как видим, неосознанный предпосылкою постмодернистского раз-

венчания нормативной культуры является старый "базисно-надстроеч-

ный детерминизм". Рынок как базисная предпосылка, сама по себе яко-

бы не требующая усилий культуры и политики для какой бы то ни бы-

ло наладки и коррекции, в то же время сообщает свой автоматизм всем

другим сторонам социальной жизни, снимая их зависимость от челове-

ческих усилий, воли и внимания.

Так Вселенная постмодернизма порою причудливо смыкается со

старой Вселенной фундаменталистского типа, в которой один базисный

принцип снимает заботу об упорядочении со всех остальных. Очень

возможно, что современные российские либералы оказались либералами

постмодернистской выучки. Они видели свое назначение в том, чтобы

предельно расшатать все нормы, а государство заставить "умыть руки".

Они вслед за просветителями XVIII в. полагали, что "экономический

человек" рыночного типа - то же самое, что "естественный человек", и

как только будут разбиты все оковы и нормы, он проявится во всем

своем естестве. "Естество" и в самом деле сразу же проявилось, но ока-

залось, что оно бесконечно далеко от идеала гражданской самодеятель-

ности, делового партнерства и обмена. Как только государство "умыло

руки", сцену тотчас же заняли рэкетиры и экспроприаторы, предпочи-

тающие получать свою "прибыль" не трудным путем честного обмена и

конкуренции, а легким путем монополии, грабежа и спекуляций.

По-видимому, реальная история капиталистического Запада неверно

интерпретирована и самими западными постмодернистами и следующи-

ми за ними российскими либералами.

Рынок — это порождение не "естественного состояния", а правового

состояния. Именно право урезонивает потенциальных экспроприаторов

и создает предпосылки такой реальности, где искомую потребительную

стоимость можно получить только в обмен на равноценную потреби-

тельную стоимость, а не путем насильственного изъятия ее у тех, кто

окажется слабее.

Вопрос, как видим, философский: способен ли современный мир

существовать при тех предпосылках, из которых исходят постмодерни-

сты, или своей относительною устойчивостью он более обязан старым

предпосылкам, восходящим ко временам, когда нормы крепились и па-

тетикой веры, и авторитетом власти?

Перейдем теперь от этих общих соображений к конкретному анали-

зу влияния духа постмодернистской эпохи на политическую систему и

метаморфозы, в ней происходящие.

Лучше всего это сделать на примере современной России. Наша

страна в лабораторно чистом виде продемонстрировала метаморфозы,

связанные с переходом от модернизационной политической системы к

постмодернистской.

События, произошедшие в августе 1991 г., казалось, воплощали со-

бой новейший модернизационный проект. Налицо были все его состав-

ляющие. Во-первых, появилась идеология, исправившая заблуждения ста-

рой и "на этот раз безошибочно" указавшая всем, куда на самом деле

движется вся мировая история, неудержимо вовлекая туда и Россию.

Оказывается, движется она совсем не к мировому коммунизму, а к

мировому либерализму западного образца: рыночной экономике, право-

вому государству, политической демократии.

История, таким образом, вновь оказалась "одновариантной". Наши

"демократы", провозгласившие приверженность плюрализму, не позво-

лили истории быть столь же открытой и плюралистичной. Они просто

заменили один "единственно возможный путь" другим, тоже "единст-

венно возможным".

Во-вторых, появился и свой демократический авангард, который не

только хорошо знал единственно правильный путь, но и был полон ре-

шимости уберечь от уклонений от него, ибо "иного не дано".

При этом чем дальше, тем больше подтверждалась основная пре-

зумпция модернизационной теории - о темной консервативной массе,

которая непонятным образом привержена "проклятому прошлому" и не

знает своего истинного счастья, и которую, следовательно, придется

вести к будущему, может быть, вопреки ее собственной воле. Этот пе-

реход от "общедемократического единства" народа к делению на новый,

демократический авангард и косную массу проступал все явственнее по

мере того, как нарастало противоречие между "демократическим" пре-

зидентом и "реакционным" Верховным Советом РФ, а затем - между

Президентом и Думой. Так происходило превращение представитель-

ской политической системы, в которой народ является политическим

сувереном, диктующим свою волю исполнительной власти, к модерни-

зационной модели, в которой народ опускается до роли воспитуемого и

направляемого.

Однако, как оказалось, не это превращение было главным и роко-

вым. В сущности эту травму перехода от иллюзий общедемократическо-

го единства к новому авторитаризму "просвещенного авангарда" пере-

жили все страны, относящиеся ко второму эшелону модернизации. Да-

же Франция не избежала этой травмы: модернизационный режим 5-й

республики был авторитарным и удостоился со стороны оппозиции на-

звания "режим личной власти".

Настоящие беды и срывы августовского режима были впереди и их

не могла предусмотреть модернизационная теория.

Вспомним Истона: его концепция политической системы формули-

рует правило, согласно которому увеличение требований должно сопро-

вождаться усилением поддержки. Политическая система включает осо-

бое поле власти, сообщающее направленность действию политических

акторов. "Политический режим характеризуется единой матрицей, со-

общающей разнообразнейшим политическим действиям и инициативам

один общий смысл: все они рассматриваются как наделенные авторите-

том — формальной или неформальной способностью добиваться повино-

вения, а значит, — предсказуемости человеческого поведения"1.

Власть есть такое отношение между А и Б, при котором А убежден

в своем праве и способности ожидать от Б повиновения, а Б, в свою

очередь, не сомневается ни в праве А повелевать, ни в своем долге по-

виноваться. Секрет в том, что соответствующую систему ожиданий

нельзя обеспечить чисто институциональным образом, создавая разветв-

ленную сеть инструкций и предписаний. Во-первых, в инструкциях не-

возможно предусмотреть нестандартные ситуации, всегда возможные в

будущем, а во-вторых, инструкции отличаются принципиальной непол-

нотой: исполнителю всегда приходится в ответ на нюансы и повороты

дела идти на риск собственной интерпретации.

Следовательно, политическая система - это не только вещество ин-

ститутов, но и поле регулируемых ожиданий, установок, идентифика-

ций, обеспечивающих готовность к руководству и повиновению.

Не случайно авторы постструктурального направления (они же -

постмодернисты), в частности Пьер Бурдье, разрабатывают "принцип

дополнительности" в политологии: сочетание описания политических

явлений на языке теории поля наряду с их описанием на обычном языке

институциональной теории2.

Так вот, сбой, послуживший началом перехода от модернизационной

парадигмы к постмодернистской, произошел как раз в области полити-

ческого поля. Оно почему-то перестало излучать напряжение, обеспе-

чивающее как субъективную готовность к властвованию, так и готов-

ность к повиновению.

В поле создался вакуум смысла. Не случайно Бурдье подчеркивает:

"Агенты, стоящие в подчиненной позиции в социальном пространстве,

занимают ее также и в поле производства символической продукции..."3

Катастрофа в системе политического управления наступает тогда,

когда в поле производства символической продукции власть теряет ини-

циативу: спасительную уверенность, что за ее командными акциями

стоят высшие символические сущности: историческая закономерность

или высшая социальная справедливость.

.

Постмодернистская ситуация, собственно, и означает, что классиче-

ская презумпция, заставляющая рассматривать власть как превращен-

ную форму той или иной "высшей необходимости", больше никого не

убеждает: ни самих властвующих, ни подвластных. И в России (как и в

других странах бывшего "социалистического лагеря"), где соответст-

вующие претензии власти были выражены в неумеренной форме месси-

анского бахвальства, реакция постмодернистского типа сегодня прояв-

ляется значительно резче, чем на Западе. Как пишет З.Бауман,

"неудивительно, что, больно обжегшись на молоке, мы дуем и на воду,

с подозрением глядим на планы райских садоводов, отворачиваемся со

смесью отвращения и страха от самозванных социальных инженеров и

ищем, куда бы скрыться, заслышав клич "дайте мне власть, и я вас

устрою!" Не то или иное государство потеряло авторитет, но государст-

во как таковое, власть как таковая, а главное, потерял силу любимый

призыв всякого государства с инженерными претензиями: терпеть сего-

дня во имя счастливого будущего"1.

И властвующие и подвластные оказались в непривычной ситуации

смыслового вакуума в поле власти. Власть открывает для себя истину,

которую считает своей тайной и глубоко прячет (вчера - от себя самой,

сегодня - от посторонних). Истина эта касается того, что за нею, вла-

стью, не стоит никакая высшая социальная, историческая и нравствен-

ная целесообразность, и что представляет и защищает она лишь свои

собственные интересы - корпоративные интересы тех, кто устроился во

власти и сполна использует ее во имя своих частных интересов.

Эта истина "приватизированной власти" лишь кажется эзотериче-

ской тем, кто наверху. На самом деле она давно уже стала общим дос-

тоянием. Потому-то и происходят роковые сбои в механизме власти.

Прежде, когда власть была легитимирована в символическом поле

"высших смыслов", ей повиновались, молча полагая при этом, что под-

чиняются чему-то большему, стоящему за ней.

Теперь же каждый исполнитель, получив предписание, терзает себя

вопросом: а во имя чего я должен это делать и чем я хуже тех, кто мне

предписывает исполнительскую роль, оставляя себе привилегию повеле-

вать или уклоняться? Если исполнители без конца задаются подобным

вопросом, их исполнительская энергия и воля резко слабеют, а вместе с

этим катастрофически слабеют возможности власти действительно

управлять людьми и событиями.

Дело в том, что во всех звеньях власти, оказавшейся вне поля сим-

волических значений или высших смыслов, начинает действовать тен-

денция "приватизации" властных возможностей. Например, генерал,

получивший приказ организовать операцию "по восстановлению кон-

ституционного порядка" в регионе X, в первую очередь задается вопро-

сом: "А что он, генерал, лично будет с этого иметь?", так как изначаль-

но предполагается, что и сама верховная власть издала соответствую-

щий приказ в каких-то своих приватных целях. В свою очередь офице-

ры и солдаты, получившие приказ от генерала, задаются двояким вопро-

сом: почему именно на их долю выпало исполнение столь рискового и

неблагодарного дела, и если уж не удается совсем избежать его, то как

по мере возможности "приватизировать" свое участие в этом деле, сде-

лав его небескорыстным. В результате этих "приватизации" власти в

каждом ее звене в целом происходит разрыв технологической цепи, ве-

дущей от приказа к практическому исполнению. Ни в одном из потен-

циальных исполнителей власть уже не может найти добросовестного

проводника своих командных импульсов: какое-либо соответствие меж-

ду "входом" и "выходом" во властной линии теряется.

Маркс в свое время поставил задачу разоблачения превращенных

форм. Оказывается, однако, что применительно к нашему случаю, разо-

блачением превращенных форм, т.е. тех "мнимых" необходимостей, в

тогу которых рядилась власть, могут заниматься не только узкие группы

"теоретиков", но и все общество. И как только разоблачение превра-

щенных форм становится массовым занятием, власть оказывается в ро-

ковом вакууме. Оказывается, что патетика "высшей необходимости"

входит в число условий существования и эффективного осуществления

власти. И прежде в истории периодически осуществлялись эти процеду-

ры разоблачения превращенных форм, но они касались данной власти,

оцениваемой как своекорыстная, падшая, не выражающая общего инте-

реса и потому подлежащая замене другою, настоящей. Постмодернист-

ский сдвиг связан с тем, что соответствующее подозрение адресуется не

той или иной конкретной власти, а власти как таковой. Между проект-

ной схемой политического действия и реальным действием пролегает

пропасть.

Объединяющая народы надындивидуальная необходимость исчезает и

власть попадает в ловушку субъективистского произвола "исполните-

лей", на самом деле таковыми уже не являющимися. Агенты необходи-

мости теперь просто выступают в качестве прагматически ориентиро-

ванных индивидуалистов, третирующих всякую необходимость и общий

интерес как демагогическую выдумку.

Как можно все это интерпретировать в долгосрочном плане? Явля-

ется ли это знаком заката политической власти как таковой - заката

политической цивилизации - или речь идет о качественном преобразо-

вании условий существования власти?

Постмодернистские аналитики склоняются к последнему варианту. В

отличие от прежних утопистов анархистского, марксистского или ради-

кал-либерального толка1 постмодернисты не ожидают наступления без-

властия и демонтажа политической системы как таковой. Напротив, они

полагают, что только сейчас, в постмодернистскую эпоху, власть нако-

нец-таки может выступить в своем чистом виде, не прячась за экономи-

ческую, социальную и культурную необходимость. Как пишет один из

наших адептов постмодернизма в политике, "условия борьбы сущест-

венно изменились: тоталитарная система (столь долго боровшаяся с со-

циальным разделением деятельности в области политико-управлен-

ческих отношений) пала, и поле политики, более не контролируемое

никакой внешней инстанцией легитимации, стремительно автономизи-

руется, освобождаясь от прямого давления экономических, идеологиче-

ских и интеллектуальных сил"2.

Новизна ситуации видится, таким образом, в следующем. Представи-

тельская парадигма отрицала автономию политики, так как полагала,

что призвание последней - отражать и представлять разнообразный мир

гражданских интересов. Модернистская парадигма наделила политиче-

скую систему правом командовать обществом, но не от своего собст-

венного имени, а от имени высшей необходимости (прогресса, развития,

роста, модернизации и т.п.).

В постмодернистской парадигме мир политический получает нако-

нец вполне автономный статус: события, происходящие в нем, не отра-

жают ни волю гражданского общества, ни волю высшего исторического

разума или прогресса, а выступают как чистое и самоценное производ-

ство власти. С прежних позиций такая власть выглядит предельно ци-

ничной, так как в ней отсутствуют какие-либо превращенные символи-

ческие формы, отражающие ориентацию на высшие ценности и смыслы.

Как пишет тот же автор, "характерной чертой новых политических

практик выступает не только преимущественная ориентация на полити-

ческие (в узком смысле) нормы и интересы, но и полная их замкнутость

1 В рамках либерализма появилось течение анархо-либерализма, связанное с

верой в то, что рыночные отношения обмена могут окончательно вытеснить

властные отношения. Если власть есть способность "присваивать не покупая",

то надо преодолеть эту "патологию неэквивалентного обмена", распространив

отношения гражданского партнерства на все без исключения сферы обществен-

ной жизни. Такой позиции придерживается, в частности, сын главы чикагской

школы П.Фридман-младший.

в политическом измерении" . Иными словами, не политика выступает в

качестве средства выражения и защиты экономических, социальных и

моральных интересов и максим, а, напротив, все они становятся лишь

средством для политики как системы производства власти классом по-

литических профессионалов.

Автономия поля политики означает, что любой статус в политиче-

ской системе определяется исключительно в ходе "интеракций" — соот-

ношения сил и влияний внутри "фабрики власти", а не в соответствии с

тем, что было бы полезно и целесообразно для общества, для нацио-

нального будущего и т.п.

Пожалуй, впервые этот новый статус "мира политического" оценил

и подверг анализу А.Турен в своей работе "В пользу социологии"

(1974). Название работы характерно: оно отражало тот факт, что инсти-

тутизация политологии как особой науки затянулась и ее проблематику

присвоила социология. Но по существу речь идет не о социологии по-

литики, назначение которой - исследовать пограничную зону между

гражданским обществом и полем политики, а собственно политологии,

предметом которой является мир политический как таковой. Условия

существования социологии, как они представлены А.Туреном, на самом

деле могут быть оценены как условия существования политологии, ибо

речь идет об автономии мира властных взаимодействий, не подчиняю-

щегося никакой внешней целесообразности.

Как пишет Турен, "наиболее глубокое сопротивление социологиче-

скому видению оказывает наша привычка приписывать социальным

фактам высший, метасоциальный смысл"2. Точь-в-точь то же самое

можно сказать о политологии. Постмодернистская аналитика освободи-

ла политический мир из плена различного рода внепшей необходимости

и обнажила его имманентную механику: производство политических

событий (выборов, митингов, политических скандалов и телесенсаций)

ради производства власти. В этом мире считаются только с властным

потенциалом актора — его способностью оказать давление - и больше

ни с чем. Традиционные оценки политического актора, связанные с его

способностью выражать общественный интерес, требование будущего,

потребности нации, здесь отпадают полностью. Это не означает, что они

вообще не фигурируют - напротив, готовность их демонстрировать и

эксплуатировать никак не уменьшается, но отныне предназначены они

исключительно для внешнего пользования - для публики. Внутри класса

профессионалов, на "кухне", где делится власть, они во внимание не

принимаются.

Максима постмодернистского анализа гласит: политическое надо

объяснять политическим (а не ссылаться на экономическую, историче-

скую, моральную и прочую необходимость). Аналитик постмодернист-

ского толка не считается с высшей общественной, внеполитической

целесообразностью не потому, что является циником, а потому, что яв-

ляется профессионалом и знает, с какой реальностью имеет дело.

Политический дискурс тем самым решительно дистанцируется от

двух крайностей: сводить реальную политику к замыслам или разгады-

вать ее через замыслы, с одной стороны, и сводить ее к выражению

"метаполитической необходимости", с другой.

Внутри собственно политического поля сталкиваются не ценности, и

даже не интересы: там сталкиваются силы, и "реальная политика" вы-

ступает как результат столкновения сил, участвующих в производстве

власти. Все остальные соображения, от "высших ценностей" до

"высших интересов", выступают лишь в контексте производства вла-

сти - как средства ее достижения.

Главное противоречие политической системы постмодернистского

типа связано с тем, что чем большую автономию от общества получа-

ет система "производства власти ради власти", тем ниже ее спо-

собность получить реальную поддержку со стороны общества. Каналы

поддержки засоряются и высыхают по мере того, как общество утрачи-

вает иллюзию, что власть в самом деле принимает во внимание его ин-

тересы, а не свои собственные.

Прежде власть подозревалась в том, что она отражает интересы не

всего общества, а лишь господствующего класса. Сегодня ее "вина" еще

выше: как оказалось, она представляет собой "игру групп влияния",

конечный результат которой непредсказуем и не совпадает с любым

социальным замыслом и любым интересом — даже социально домини-

рующим.

Бели в представительской парадигме власть могла обвиняться в том,

что она вместо того, чтобы отражать интересы различных социальных

групп в соответствии с "законами пропорционального представительст-

ва", ориентируется преимущественно на высшие классы, то теперь ее

можно обвинить в том, что она вообще не ориентируется на общество и

повинуется лишь своим собственным законам. Как подчеркивает

А.Турен, "система решений отличается реальной автономией и не мо-

жет быть рассмотрена только как приводной ремень классового доми-

нирования" .

Реальное политическое решение выступает как непредопределенный

результат "игры влияний". И нет никаких процедур, никакой "невиди-

мой руки" (подобной "невидимой руке" классической политической

экономии), посредством "которой можно было бы достичь согласования

результатов внутриполитической "игры влияний" с "объективными по-

требностями общества".

В целом постмодернистский дискурс о политике можно оценить как

обескураживающий.

В поле постмодернистской критики попадают два ключевых понятия

политической диалектики: субъект и система. До сих пор политологи-

ческая традиция выделяла две позиции: позицию защиты системы как

гарантию порядка, с одной стороны, и позицию защиты субъекта как

гарантию свободы, с другой.

Первую в наше время представляет системно-функциональный ана-

лиз, вторую - различные формы персонализма, экзистенционализма,

феноменологии, "акционизма".

Постмодернизм "снимает" противоположность субъекта и системы,

подвергая критике и претензии автономного субъекта в политике, и

претензии самодостаточной, самовоспроизводящейся системы.

Задолго до постмодернистов было замечено, что теория субъекта

(отражающая самомнение посттрадиционной личности) страдает одним

серьезным изъяном: монологизмом. Субъект, отвоевывая свою свободу у

традиций, сразу же впадает в противоположную крайность: он не слу-

шает другого, произнося свои запальчивые монологи в истории. Собст-

венно, буржуазных индивидуалистов ("единственных" М.Штирнера) и

их противников из социалистическо-коммунистического стана объеди-

няет установка на монологизм.

Парадоксально близким к буржуазному индивидуализму выступает

маркистско-ленинский авангард: он претендует на самодостаточность,

на то, что его и только его голосом говорит историческая необходи-

мость. В рамках этой монологической парадигмы политические оппо-

ненты по-настоящему не слышат друг друга. Их цель не в том, чтобы

постичь опыт другого и ввести в свой горизонт некое обогащающее

"инобытие", а в том, чтобы убедить или победить другого, т.е. воспро-

извести ситуацию монолога. Каждый политический актор стремится, в

пределе, к тому, чтобы монополизировать и монологизировать сферу

общественных практик.

Это искушение авангардизма свидетельствует о непреодолимости

марксистско-ленинской парадигмы, которая, как пишет теоретик герме-

невтики Гадамер, оправдана "лишь если исходить из предпосылок Геге-

ля, согласно которым философия истории посвящена в планы мирового

духа и благодаря этой посвященности способна выделить некоторые

частные индивидуальности в качестве всемирно-исторических, у кото-

рых наблюдается якобы действительное совпадение их партикулярных

помыслов и всемирно-исторического смысла событий"1.

Итак, мы попадаем в постмодернистскую ситуацию тогда, когда по-

настоящему отчаиваемся в своих надеждах на возможности осуществле-

ния великого исторического замысла тем или иным субъектом-

гегемоном. Как только мы приходили к пониманию, что история нико-

му не доверяла своих замыслов и у нас поэтому нет никаких шансов

попасть в заветную точку исторического пространства-времени, слепо

доверившись тому или иному гегемону, понятие политического субъек-

та сразу же теряет свое вдохновительно-мессианское значение.

Однако, постмодернизм идет значительно дальше в критике понятия

замысла в политике. Если даже мы отказываемся от попыток дальней-

ших персонификаций исторической необходимости, якобы доверившей

свое дело тому или иному "избранному" субъекту (гегемону, авангарду

и т.п.), и попытаемся анализировать понятие замысла, истолковав его в

обычном значении целей в политике, постмодернистская критика все

равно не оставит нас в покое. Она утверждает, что, вступая в политику,

нам предстоит навсегда отказаться от "чистоты замысла", т.е. от уве-

ренности, что итоги нашего участия в политической игре будут нахо-

диться в сколько-нибудь однозначном соответствии с нашими первона-

чальными целями. Во-первых, потому, что, как пишет М.Крозье, лиде-

ры и участники системы политических решений не обладают априорной

ясностью целей - цели уточняются в ходе диалога и взаимодействия,

при котором одни цели начисто бракуются как нереалистичные, другие,

напротив, появляются вопреки первоначальным намерениям.

Между абстрактностью первоначальной цели и конкретностью цели,

обретенной в процессе реализации разнообразных практик, - дистанция

огромного размера.

Во-вторых, политика всегда означает помещенность актора в игровое

поле, в котором ему противостоят соперники, обладающие сравнимой

силой умения и влияния. Собственно, только при таком допущении мы

имеем политику в современном смысле - вместо нерушимых твердынь

наследственной монархической власти. Игра достойна своего названия

лишь тогда, когда результаты ее заранее не предопределены и не пред-

сказуемы. Такие игры действительной соревновательности и непредска-

зуемости и представляет нам политический процесс в демократических

многопартийных системах.

Политическая игра есть производство результатов, в принципе от-

личных от замыслов любого участника и от суммы их замыслов. Как

следует отсюда, разочарование в результатах предвыборных и иных

обещаний политиков предопределено самим фактом политики как про-

изводства непредопределенных результатов и не зависит от субъектив-

ной честности тех или иных персонажей.

Постмодернистская ситуация помещает нас в "черный ящик" Исто-

на, внутри него, тогда как прежние типы ситуаций позволяли нам пре-

бывать вне его и рассчитывать на возможность наблюдать и оценивать

соответствие "входов" и "выходов", замысла и результатов, социальных

заказов со стороны гражданского общества и решений, продуцируемых

системой в ответ на эти заказы.

Ключевым понятием постмодернистской теории политической сис-

темы может считаться понятие политического производства.

Оно означает, что политика генерирует такие новые реальности, ко-

торые априорно не были заданы в любой форме - ни субъективно, в

виде замыслов акторов, ни системно, в виде тех или иных ролей.

Здесь мы переходим от критики субъекта к критике системы. Сис-

темно-функциональный анализ базируется на презумпции, что система

"первична" по отношению и к субъектам, которые она приглашает на

заранее заданные роли, и к событиям, которые якобы являются ее пре-

дусмотренным результатом.

На самом деле поле игры, или поле стохастического взаимодействия,

порождает результаты, которые не укладываются ни в то, что называет-

ся замыслом, ни в то, что называется ролью или функцией системы.

Всякая система имеет свои кодексы и воспринимает внешнюю реаль-

ность - проблемное поле - только под соответствующим углом зрения.

Если то или иное решение, каким бы рациональным само по себе оно

ни было, противоречит этим кодексам, система его отвергнет. Полити-

ческий актор помещен в поле напряжения между тем, что требует от

него та или иная социальная проблема, и тем, что позволяет ему инсти-

туциональная система, в которой он задействован. Следовательно, ра-

циональность его действий — это пограничная рациональность.

Поэтому между лояльностью политика по отношению к системе и

его способностью откликаться на нестандартные проблемы и ситуации

существует несомненное противоречие. Система отвергает политиков,

не готовых или не способных играть по ее правилам, но в то же время

крупные политики - это как раз те, кто посмели откликнуться на про-

блемы, системой не предусмотренные. Политик расширяет поле своей

рациональности, меняя правила игры, принятые в системе, а значит, -

меняет систему. Именно здесь лежит различие между обычным аппа-

ратным политиком и творчески-крупной политической личностью.

Центральным понятием постмодернистской парадигмы, противо-

стоящим и романтическому субъекту классики, с бесстрашной последо-

вательностью проводящему в жизнь свои замыслы, и понятию системы,

вовсе не считающейся с субъективными замыслами, является понятие

игры.

Игровое пространство является маргинальным: оно помещено между

запрограммированным пространством административной системы с ее

предусмотренными и жестко регламентированными ролями, и "диким по-

лем" непрофессиональных импровизаций и любительства. Это означает,

что политическая система не совпадает с административной. Последняя

требует предусмотренного, следовательно, исключает игру как процеду-

ру открытия заранее не заданных возможностей. Поэтому целиком в ее

рамках способны пребывать только "аппаратчики", а не политики.

В то же время "дикое поле" популистской игры без правил столь же

определенно отталкивает настоящих профессионалов: они знают, что в

этом -поле нет настоящих политических ресурсов. Политика для на-

рода - это не больше, чем шоу. Настоящая политика там, где скрещи-

вают копья профессионалы, каждый из которых является держателем

определенных властных ресурсов и только на этих условиях принят в

игру.

Как пишет Ю.Качанов, "после октября 1993 года в России агент

может получить социальное значение "политик" только в форме кооп-

тации через круговую поруку взаимного признания между профессио-

нальными политиками"1.

Что же является условием этой кооптации? Только наличие полити-

ческого капитала, который тот или иной агент способен инвестировать

в акционерное общество под названием "политическая система" (т.е.

система производства власти).

Держатели политического капитала могут выступать, как свидетель-

ствует М.Крозье, в следующих формах. Они могут быть приняты в

"акционерное общество" профессиональных политиков в качестве спе-

циалистов - владельцев дефицитного знания. Таково было, например,

условие принятия Е.Гайдара в "большую политику". Не менее важным

поводом для профессионального признания может быть способность

агента контролировать связи с внешним окружением и признание во

внешней среде, способной стать источником поддержки.

Это может быть и среда предпринимателей, где у данного "канди-

дата" имеются прочные связи и высокий авторитет, и научная среда

(если таковая способна в данный момент рассматриваться политиками

как мощный резерв поддержки), и международная среда.

Формой политического капитала могут быть информационные услу-

ги, связь с прессой, способность влияния и контроля факторов, форми-

!• рующих общественное мнение.

• Наконец, еще одна форма - это связь с депутатским корпусом, за-

конодателями, другими агентами среды, обеспечивающей легитимацию

тех или иных политических акций и решений1. Вероятно, возможны и

другие типы классификации политического капитала. Можно, исходя из

дихотомии Истона "требования - поддержки", выделить тех агентов,

которые способны в той или иной степени контролировать каналы тре-

бований, и тех, которые могут оказывать аналогичное воздействие на

каналы поддержки. Тогда в разряд "политических акционеров" попадут,

с одной стороны, профсоюзные, молодежные, женские лидеры и другие

субъекты, персонифицирующие подсистему "требований", а с другой -

представители силовых структур, предпринимательства, региональных

элит, в той или иной форме представляющих различные каналы "под-

держки".

Власть в такой системе видения представляет не что иное, как

"всегда проблематичный результат игры акторов, каждый из которых

контролирует свои зоны совместного политического риска и надеется

получить дивиденды влияния в зависимости от важности компонента,

который он представляет"2.

Как видим, постмодернистская парадигма начисто исключает такие

"романтические" понятия, как конечные цели политики, ценности, во

имя которых она осуществляется, общественные интересы, которым она

призвана служить.

Политика здесь выступает как игра профессионалов, сделкой кото-

рых является выигрыш как таковой, т.е. власть в качестве самоценной

категории, и внимание которых всецело поглощено не "публикой"

(избирателем), а партнерами по игре. Из этого вытекает ряд выводов,

вряд ли являющихся тривиальными.

1. В такой системе считается и действительно оказывается совер-|

шенно непрофессиональной устойчивая ценностная ориентация полити-|

ка - следование заранее заданному "высшему смыслу". Чем более стро-|

го ориентирован политик на те или иные идейные смыслы и ценности, [

тем более связан он в выборе технологий и менее способен уделять!

внимание игре: отвечать на ходы партнера адекватными ходами, менять!

поведение в зависимости от ситуации, мобилизовать новые источники!

поддержки и отказываться от старых, неэффективных. Полноценно уча- [

ствовать в игре - значит мобилизовать нужные ресурсы, невзирая на их

происхождение, и вступать в коалиции, которые ценностно ориентиро- [

ванному сознанию показались бы предосудительными.

Таким образом, постмодернистская система, как никакая другая, об-1

нажает противоречие между политической эффективностью и ценност-1

ной аутентичностью.

2. Электорат и социальное окружение в целом выступают здесь в

качестве простого средства давления на партнера - соучастника турни-

ра профессионалов. В модернизационной системе "среда" ("народ",

"избиратели") тоже рассматривалась как политически несуверенная,

как средство. Но это средство выступало не в контексте самоценного

процесса производства власти как таковой или простого козыря в поли-

тической игре, а в контексте высших мироспасательных целей - про-

гресса, построения "великого общества" и т.п.

Идентификация с той или иной "высшей необходимостью" не ис-

ключала политического профессионализма, не уменьшала, а, напротив,

усиливала политическую эффективность актора.

Теперь же, напротив, всякая добросовестная идентификация с выс-

шими целями считается признаком непрофессионализма и в самом деле

выводит политика из круга игроков "высшей лиги".

3. Политический статус в этой системе не выступает ни в качестве

определяемого сверху, как в монархических или в тоталитарных систе-

мах, ни в качестве делегируемого снизу, как в представительских сис-

темах. Он является продуктом специфического политического произ-

водства, в котором, с одной стороны, генерируются события, создающие

поле игры, с другой - задействованы игроки, вынужденные подтвер-

ждать свой статус (репутацию) постоянным участием в соревновании по

переработке "сырья" событий в "конечный продукт" - политические

акции и решения.

Это предполагает наличие в обществе особого класса политических

предпринимателей, статус которых аналогичен статусу обычных рыноч-

ных предпринимателей в том, что он не является гарантированным, а

требует перманентного воспроизводства в ходе взаимодействия с потре-

бителями и конкурентами.

Чтобы получить искомую "прибыль" - политическое влияние, необ-

ходимо генерировать спрос на него, т.е. спровоцировать события,

требующие, в глазах публики, политического вмешательства и полити-

ческих решений. Политические события - это приглашение профессио-

налам поучаствовать в новых соревнованиях. Парадоксальность постмо-

дернистской системы состоит в том, что она сознательно генерирует

конфликты и трения, ибо они создают новый спрос на политику. Рас-

ширение спроса означает и расширение предложения, т.е. рост числа

продавцов политического товара и новые формы увлекательного сорев-

нования между ними.

Здесь мы имеем достаточно полную аналогию с современным рын-

ком товаров и услуг, в котором спрос постоянно подогревается искус-

ственными мерами: рекламой, производством имиджей и другими сред-

ствами социокультурной классификации престижного и непрестижного,

модного и немодного. Политические события в постмодернистской па-

радигме выступают как факторы, предопределяющие "моральное старе-

ние" прежней политической продукции (моделей решения, лидеров и

т.п.) и формирования спроса на новую.

События же — это новые социальные, этнические, конфессиональные

и международные трения, генерируя которые политический класс

"размножается" и расширяет производство своей специфической при-

были - политических статусов, влияний, карьер.

Вероятно, его долгосрочная стратегия состоит в том, чтобы, с одной

стороны, не давать обществу успокоиться и сократить свою потребность

в политических "товарах", а с другой - в том, чтобы производство по-

литических событий не перехлестнуло через край и не вызвало тоталь-

ный обвал - ломку той системы, которая сформировала наших игроков

и по правилам которой они научились профессионально играть.

Словом, игра в постмодернистской системе не носит финалистского

характера, не предусматривает завершения в виде того или иного

"окончательного устроения" мира и правды на Земле. В то же время

она и не сориентирована на цели, внешние политической системе, на-

пример, на удовлетворение гражданских интересов, потребностей наро-

да, электората и т.п. Она профессионально ведется политическим клас-

сом для извлечения специфической прибыли - новых возможностей

влияния, новых постов.

Политический класс способен пойти на сознательное разрушение

прежней политической системы, если в ее рамках генерирование новых

каналов влияния и новых карьер заведомо ограничено.

Классика приучила нас думать, что старые политические системы

разрушаются исключительно в ходе тираноборческих восстаний новых

прогрессивных классов и потерявшего терпения народа. В свете сказан-

ного выше легко допустить, что отныне смена политических систем

станет делом класса политических профессионалов, если его количест-

венный и качественный рост превысит возможности прежней политиче-

ской системы расширять производство политической прибыли - новых

постов и влияний. С позиций либеральной классики распад СССР - это

закономерный формационный сдвиг, связанный с переходом от архаич-

ной политической системы к современной, в результате победоносной

демократической революции.

В постмодернистской парадигме этот распад может быть оценен как

акция быстро растущего политического класса, направленная на расши-

ренное воспроизводство политического капитала - престижных полити-

ческих постов и влияний. Если вместо единой страны появляются новые

пятнадцать стран, то это означает появление четырнадцати новых прези-

дентов, помощников, четырнадцати новых МИДов с разветвленным пер-

соналом, столько же новых министров обороны с самостоятельными

штабами и т.п. Добавьте к этому новые карьеры примыкающей админи-

стративной, экономической, социокультурной инфраструктуры: новых

чиновников, новых финансистов, новых пророков и трибунов-глашатаев

"национальной идеи", самостоятельности и величия.

Мы получим, таким образом, по меньшей мере десятки тысяч новых

карьер, невозможных в рамках прежнего политико-правового порядка.

По-видимому, в этих условиях требуются какие-то новые формы демо-

кратического контроля за поведением политического класса со стороны

населения. В противном случае, в своем стремлении любыми способами

обеспечить расширенное воспроизводство постов и карьер он способен

подвергать нацию неоправданным и опасным пертурбациям.

Проблема состоит в том, как политическую игру, все более приоб-

ретающую для политического класса самоценный характер, удержать в

границах, приемлемых для гражданского общества. Здесь важно соблю-

сти "золотую середину". Посягательство на прерогативы класса полити-

ческих профессионалов в рамках его компетенции пагубно бы сказа-

лось на качестве политических решений.

Не случайно качество политических решений падает и в случае по-

сягательства на профессиональную автономию политиков от имени

крайностей экономикоцентризма (тенденция либеральных обществ) и в

случае такого посягательства со стороны идеократии (коммунистичес-

кие и фундаменталистские режимы). Но и бесконтрольное функциони-

рование политического класса в условиях пассивно наблюдающего

"молчаливого меньшинства" недопустимо также.

Вероятно, требуются какие-то новые формы гражданского контроля,

которые цивилизация еще не выработала в виду новизны самого фено-

мена постмодернистской политической системы.

Вернемся теперь к рассмотрению тех новых форм и принципов, ко-

торые сопутствуют формированию политической системы постмодерни-

стского типа. Ярче всего эти новые принципы проявляются в отношении

к феномену социальных конфликтов.

В классической парадигме конфликт, во-первых, рассматривается

как негативный, дестабилизирующий фактор и, во-вторых, оценивается

в какой-то финалистской перспективе "окончательного разрешения"

всех конфликтов. Заслуга новейшей конфликтологии, в частности гер-

манского теоретика Дарендорфа, состоит в выработке нового взгляда на

конфликт, в целом соответствующего постмодернистской концепции

политического производства и рынка.

В отличие от Парсонса и других сторонников структурно-

функциональной парадигмы, Дарендорф не склонен оценивать любые

конфликты как нечто деструктивное. Конфликты у Дарендорфа поме-

щены внутри системы и выступают как часть механизма политического

воспроизводства и управляемых политических изменений. Самое глав-

ное для политической системы - избежать опасной дилеммы: полная

бесконфликтность или тотальный кризис. Парадокс перехода от

"тотальной монолитности" к тотальной вражде являют как раз те поли-

тические системы, которые, вместо того чтобы интегрировать, легити-

мировать и легализовать конфликты, занимаются их подавлением. Тем

самым энергия загоняется вглубь, исподволь накапливается и ждет сво-

его часа...

Но чтобы перейти от концепции недопустимого конфликта к кон-

цепции управляемого конфликта, надо существенно преобразовать ус-

тановки, унаследованные от классики. Классика, установки которой в

данном случае разделяли и либералы и марксисты, исходила из сле-

дующих презумпций:

а) что все общественные конфликты являются производными от од-

ного, основного (здесь мы видим проявление той же фундаменталист-

ской установки на отыскание "базисного" признака, которая подробнее

будет рассмотрена в гл. 1 раздела VII);

б) биполярности: предполагаемой поляризации антагонистического

отношения, при которой промежуточные позиции рассматриваются как

маргинальные;

в) гомогенности конфликтующих сторон;

г) понимания всех конфликтов как игры с нулевой суммой

(выигрыш одной означает соответствующий проигрыш другой).

Дарендорф положил начало разработке новой, постклассической

теории длящегося, управляемого и конструктивного конфликта, являю-

щегося одним из механизмов политического производства.

Главное предположение этой теории касается того, что политические

конфликты есть форма перевода латентной энергии гражданского про-

тивостояния, не подвластного регулированию, в явную и институиро-

ванную, пригодную для управления со стороны политического класса.

Это предположение, в свою очередь, конкретизируется в форме сле-

дующих презумпций:

конфликты являются многомерными, а их области - относительно

автономными. Сводить все конфликты к одному базовому некорректно

теоретически и неэффективно практически;

конфликты развертываются не в биполярном, а в мультиполярном

социальном пространстве. Это предполагает не неподвижную политиче-

скую дихотомию в духе марксистско-ленинского учения о двух непри-

миримых классах, а возможность многообразных и меняющихся коали-

ций, а также вмешательства "третьих сторон";

конфликтующие стороны не монолитны, а гетерогенны: включают

части, ориентированные на другие группы и даже на противоположную

сторону. Эти части готовы при изменении ситуации образовывать новые

коалиции.

Германский политолог В.Бюлль1, развивая постклассическую модель

в конфликтологии, формулирует следующее принципы регулирования

конфликтов:

а) конфликты решаются не через поляризацию, а через деполяриза-

цию. Поляризациями занимаются идеологи старого закала. Современные

профессионалы политического менеджмента, напротив, дробят кон-

фликтное поле, вырабатывая тем самым технологии решения конфликта

внутри системы;

б) конфликты решаются не через их полную манифестацию, а через

своевременное ограничение. Чем разветвленное, плюралистичнее явля-

ется политический класс в том или ином обществе, тем больше шансов

у этого общества своевременно канализировать энергию конфликта и

перевести ее в пространство конструктивного переговорного процесса, в

поле решений;

в) противник никогда не является только противником. М.Крозье в

этой связи предлагает пойти дальше и ставить задачи превращения про-

тивника в партнера. Дело в том, что проблема, поднимаемая оппонен-

том, не является только его проблемой. Если она стала поводом для

серьезного недовольства оппонента, имеющего в запасе достаточный

капитал политического влияния, то она немедленно превращается в об-

щую. Снимая поводы для недовольства оппонента, вы тем самым стаби-

лизируете свое собственное существование: запас совместных гарантий

повышается;

г) конфликты нужно решать через социальные изменения, а не пу-

тем замораживания изменений;

д) решение конфликта не должно быть моноказуальным (т.е. ориен-

тированным на единственную всеопределяющую причину, как это дик-

товалось фундаменталистскими установками классики). Оно должно

быть многомерным;

е) рациональность поведение конфликтующих сторон возрастает по

мере перехода от краткосрочной перспективы к долгосрочной. Для дли-

тельного противостояния нужен "рациональный" противник, отличаю-

щийся определенной предсказуемостью своих действий. Р.Аксельрод из

Мичиганского университета доказал, что "в условиях продолжающегося

конфликтного взаимодействия, когда за каждым туром переговоров сле-

дует другой, крайне невыгодно делать ставку на разовый выигрыш, дос-

тигаемый за счет потери доверия другой стороны"1.

При этом все специалисты подчеркивают, что конфликт протекает

тем легче и более открыт для перевода в поле конструктивных реше-

ний, чем менее он нагружен ценностными смыслами. Одно дело - оце-

нивать решение по тому, насколько оно лучше предшествующего со-

стояния или других альтернативных вариантов, другое - оценивать их

по тому, насколько они соответствуют предельным ценностям.

Подытоживая, мы может заключить, что вся постклассическая тео-

рия, ориентированная на новую, постмодернистскую ситуацию в поли-

тике, полна решимости отвергнуть мироспасательные решения, предпо-

лагающие преодоление всех проблем и конфликтов, а значит, и преодо-

ление политики как таковой. Постклассика исходит из того, что поли-

тическое производство является непрерывным и организовывать и на-

правлять его должен класс политических профессионалов, получающих,

вместо награды в светлом будущем, постоянные дивиденды в виде новых

сфер политического управления и влияния.

Вероятно, здесь, как и в области экономики, важно указать на две

различные установки: на среднюю прибыль и на максимальную при-

быль. .Монополизм в экономике был осужден именно за его ориентацию

на получение максимальной прибыли путем устранения всех конкурен-

тов. Подобно этому должен быть осужден монополизм в политике за

стремление заполучить бесконтрольную власть, отстранив оппозицию и

подавив источники возможных альтернатив.

Нам представляется, что соотношение монополизма и свободной

конкуренции, ориентации на нормальный политический процесс, с од-

ной стороны, и на экстремальные политические ситуации, способные

дать "максимальную прибыль" политическим авантюристам, с другой

стороны, можно анализировать по аналогии с проблемами, решаемыми

экономической теорией. Проблемы выживаемости многочисленных ма-

лых и средних политических объединений и партий в чем-то напомина-

ют проблемы выживаемости мелких и средних форм в экономике.

Завершая дискурс о политических системах постмодернистского ти-

па, зададимся следующими вопросами:

1. Учитывая, что только постмодернистская ситуация открывает ав-

тономное бытие политических систем, их независимость от прямого

давления со стороны экономической, социокультурной и других систем,

каковы условия эффективного функционирования политического про-

изводства как такового?

2. Каковы общие последствия автономного политического производ-

ства, какие новые возможности и новые опасности оно открывает нам?

Первый вопрос, очевидно, связан с объективными долговременными

интересами политического класса. Утратив пророческо-миссианские

претензии, он все больше осознает себя в качестве владельца "капи-

тала", значение и рост которого определяются общими возможностями

политического производства.

В экономике росту класса предпринимателей препятствует монопо-

лизм. Маркс в свое время прогнозировал сокращение предприниматель-

ской среды, ссылаясь на "законы" концентрации и централизации капи-

тала. Реальная действительность капиталистического общества опро-

вергла эти прогнозы. В частности, во всех развитых странах сегодня

наблюдается настоящий бум мелкого и среднего предпринимательства.

Связано ето, во-первых, с общими социокультурными тенденциями эпо-

хи. Массовое общество представляет собой, по социокультурным кри-

териям, морально устаревший феномен. Никто не хочет разделять

участь обезличенных и выровненных по единому ранжиру. Общество

активно дифференцируется, выделяя группы по интересам. Вместо того

чтобы идентифицировать себя с большими классами, люди самоопреде-

ляются в рамках малых, высокоподвижных групп.

В культуре наметился общий кризис "больших форм", поставленных

под сомнение из-за своей усредненности и обезличенности.

По этой же причине ставится под подозрение крупносерийное про-

изводство, грозящее потребителю всеобщей стандартизацией. Шанс ма-

лого предпринимательства как раз и связан с тем, что оно предлагает

продукцию малыми сериями и высокого качества. Но для устойчивости

малых фирм в экономике требуются и собственно экономические пред-

посылки. Они также созрели. Шансы малого предпринимательства в его

предельной гибкости и отзывчивости на новые формы спроса. Прихо-

дится признать, что Маркс ошибался, приписав буржуа функцию орга-

низатора производства и на этом основании предрекши ему, как диле-

танту, скорейшее устранение и замену со стороны профессионалов-

управляющих. На самом деле предприниматель не столько организатор

производства в технико-управленческом смысле, сколько первооткрыва-

тель новых социальных потребностей, а следовательно, и новых рынков.

Причем этот тип социального творчества несравненно лучше дается

именно малому и среднему бизнесу. У крупных фирм гирей на ногах

висят гигантские основные фонды; будучи связаны с крупносерийным

производством, они вынуждены быть консервативными - ориентиро-

ваться на уже сложившийся массовый спрос. Новый тип спроса, всегда

поначалу выступающий как спрос немногих, открывают, как правило,

малые фирмы, которые быстро меняют номенклатуру изделий и обеспе-

чивают себе временную монополию на новых малых рынках. Как толь-

ко соответствующий спрос из нового делается массовым и тем самым

открытым для гигантских корпораций, мелкие предприниматели вынуж-

дены снова мигрировать - в поисках новых социальных потребностей и

новых рынков.

Мы позволили себе этот небольшой экскурс в инородную для нас

сферу в силу убеждения, что законы социального бытия предпринима-

тельского класса в значительной мере сходны с законами бытия стре-

мительно сейчас разрастающегося политического класса. Подобно тому,

как бытию предпринимательского класса на рубеже XIX-XX вв. грози-

ла тяжелая деформация со стороны активизировавшегося монополизма

(картели, синдикаты, тресты), так и нормальному функционированию

политического класса угрожает монополизм крупных, "авангардных"

партий или, тем более, однопартийных систем. Динамизм предпринима-

тельского класса на Западе в свое время был спасен благодаря эффек-

тивному антимонополистическому, антитрестовскому законодательству.

По-видимому, нечто аналогичное современному обществу надо взять на

вооружение, чтобы вот так же сохранить открытый, конкурентный и

плюралистический характер политической среды, производящей товары

особого свойства - модели перспективных политических решений.

Постмодернистский переворот создает определенные идейные и социо-

культурные предпосылки для такой антимонополистической стратегии.

В первую очередь это связано с эмансипацией политической среды от

давления ценностно-идеологического абсолютизма. Если политику вос-

принимать в классическом ценностном контексте - как борьбу Добра и

Зла, реакционного и прогрессивного, это непременно усилит ее поляри-

зацию в духе малоподвижной биполярной структуры. Напротив, автоно-

мизация политической среды от ценностной, ее обособление в качестве

специфического производства политических технологий и инструмен-

тальных решений, позволяет легитимировать тенденции предельного

разнообразия и открытости.

Не меньшее значение может иметь принцип подвижных коалиций и

небольших партий. Малая партия в политике способна выполнить ту же

роль, что и малый бизнес в экономике: выступать первооткрывателем и

первовыразителем новых политических потребностей. Сегодня общество

как никогда заинтересовано в поддержании открытого и конкурентного

характера политической среды. Большие партии - монополисты могут

позволять себе не замечать ни новых реальностей, ни новых потребно-

стей, в особенности если это потребности сравнительно небольших со-

циальных групп или политически безгласных маргиналов.

Как пишет Дорендорф, современный конфликт на Западе отражает

растущее обособление благополучного "общества двух третей" и новых

маргиналов, гражданский статус которых порою урезается не только в

социально-экономическом, но даже и в правовом отношении. Это каса-

ется в первую очередь "цветных иммигрантов" и других "не вполне на-

турализированных" групп.

Современный партийно-политический монополизм обрекает этих

"маргиналов" на молчание: "большое общество" и "большая пресса"

игнорируют их нужды. Но политический монополизм опасен и тем, что

препятствует своевременной реакции общества на проблемы нового

типа - такие, как экологическое загрязнение, преступность, наркома-

ния. И здесь "партии большинства" демонстрируют удивительную глу-

хоту, блокируя тем самым производство принципиального новых поли-

тических решений.

Постмодернизм совершает моральную революцию в политике, сни-

мая блокаду той или иной цензуры на производство политической про-

дукции самого разнообразного типа. У общества должен быть широкий

выбор среди множества альтернативных политических моделей — это

повысит его способность адаптироваться к неожиданным поворотам и

вызовам. Эти новые возможности, открываемые постмодернизмом, не

должны быть блокированы.

Переходя ко второму из поставленных выше вопросов, нельзя не от-

метить ряд парадоксальных эффектов политического постмодернизма.

Наиболее важным эффектом постмодернизма в интересующей нас об-

ласти является дробление поля политики и предельное ослабление цен-

зуры и репрессии в отношении различных маргинальных форм. Постмо-

дернизм, как уже говорилось, бросил вызов классическому просвещен-

ческому разуму, оспаривая две его главным презумпции:

относительно наличия магистральных путей и закономерностей ис-

тории;

относительно "решающего преимущества" крупных форм и единых

пространств.

При этом соответствующая "ирония" постмодернизма является не

столько оптимистической, сколько скептической. Постмодернизм реа-

билитирует многообразие как таковое, заявляя, что в мире нет инстан-

ции, облеченной правом отличать перспективное от неперспективного,

"правильное" от "неправильного". Постмодернистской критике в самом

деле удалось создать такие прорехи в строгом порядке бытия, что через

них хлынули на нас такие явления и формы, которые мы считали либо

вовсе не возможными, либо навсегда похороненными в "доцившшзо-

ванном прошлом". Этого вопроса мы еще будем касаться в разделе IV

"Традиционные и нетрадиционные субъекты политики".

Самой примечательной особенностью эпохи постмодернизма являет-

ся, то, что она породила особые виды маргинализма и архаики, которые

ускользают от цензуры современности потому, что являются не "в чис-

том виде", а в виде мутантных, или ублюдочных, форм. Судя по исто-

рическому опыту, культура, подобно природе, вырабатывает механизмы

отбора и выбраковки нежизнеспособных форм. В первую очередь такой

выбраковке подлежат ублюдочные формы, порожденные случайными

скрещиваниями. Веррятно, эти формы нарушают "логику" природы и

культуры, несут угрозу загрязнения "программ" вирусами.

Природа защищается от ублюдочных форм тем, что препятствует

появлению у них потомства. Культура также до сих пор справлялась с

их наплывом, создавая национальные и цивилизационные кодексы пове-

дения, которые выбраковывали различные формы "беспринципного"

эклектизма. Процесс секуляризации не устранил этой цензуры, а просто

изменил ее формы. И вдруг сегодня постмодернизм заявляет, что цензу-

ра культуры умерла, а потому "все позволено". Характерно, что в ответ

на этот вызов европейская культура "смолчала", и только на Востоке

активизировалась защитная реакция фундаментализма.

Как показывает постсоветский опыт, политический класс способен

злоупотреблять этим внезапным либерализмом культуры, поспешно

придавая политический статус ее экспериментальным или экзотическим

формам. В постсоветском пространстве появилось великое множество

политических активистов, патетически призывающих к "решительной

борьбе" за родную речь, за национальный стиль в музыке, дизайне и

одежде, за "право" носить украшенную самобытным орнаментом сороч-

ки, платки, сапоги и т.д.

Со своей стороны такой же политической "смелостью и решитель-

ностью" преисполняются носители экспериментально-новационных и

эмансипаторских мотивов, защищающих права сексуальных мень-

шинств, нудистов, однополых браков...

Налицо настоящий "постмодернистский призыв" гуманитариев в по-

литику. Привлечение гуманитариев понадобилось политическому классу

для того, чтобы организовать искусственный бум политических проек-

тов. Посредством политизированных гуманитариев рассчитывают вос-

создать в политической сфере столько же программ, платформ, спосо-

бов размежевания, альтернативных проектов, сколько нюансов порож-

дает в духовной сфере современное бесцензурное культурологическое

воображение. Как оценить этот беспрецедентный наплыв прежде пря-

чущихся в тень или вообще обреченных не родиться форм? Можно

предположить, что историческому разуму зачем-то понадобилось это

новое многообразие, и, подвергнув политику мощному облучению рас-

кованной культуры, этот разум создает мутации, способные дать обиль-

ный материал для нового отбора. Эта аналогия из области современной

селекционной генетики выглядит довольно убедительно, если учесть,

что многие ныне господствующие тенденции технической цивилизации

ведут в тупик экологической и духовной катастрофы и потому нужда-

ются в срочной блокировке и замене. Однако, как известно, именно

постмодернизм нам запрещает апелляции к историческому разуму и

прочим постулатам "высшей необходимости".

Очень возможно, что весь этот наплыв постпросвещенческой или

допросвещенческой экзотики просто является свидетельством декадан-

са: предельного ослабления социальной воли, отныне не способной со-

противляться любым соблазнам и даже откровенным патологиям.

Современная наука пока что еще не решила вопроса о том, какова

рациональная пропорция между универсалиями единых больших про-

странств (экономических, нолитико-правовых, образовательных) и ре-

гиональной (местной) спецификой и какие из проявлений этой специ-

фики могут получать статус политических проектов, а какие полезно

было бы уберечь от этого. Парадокс рубежа второго-третьего тысячеле-

тий нашей эры состоит в том, что именно гуманитарии бросили вызов

Просвещению. Представители прежней "технокультуры", "командиры

производства", адепты "общих рынков" и "единого информационного

общества", несомненно, являлись наследниками заветов Просвещения,

относящимися к местным региональным и этническим перегородкам

столь же нетерпимо, как и к старым сословным перегородкам. Гумани-

тарии же оказались вероломными нарушителями этих заветов, пытаю-

щимися легитимировать новые барьеры в культуре запрещенными ссыл-

ками на традицию (в том числе религиозную).

При прогнозировании долгосрочных эффектов постмодернизма (и

реакции культуры на него) мыслимы разные варианты. Может быть,

цивилизация станет защищаться от дестабилизирующих влияний по-

стмодерна тем, что, сохранив безграничный плюрализм форм в культу-

ре, сформирует особого рода запреты, цензы и фильтры, запрещающие

перевод культурного многообразия в политическое. Может быть, она

совершит аналогичную реформу в самой культуре, резко усилив в ней

цензуру нравственно-религиозного типа и породив новый этикоцен-

тризм, подавленный в эпоху Ренессанса. Возможно, наконец, что ей

удастся предложить такие синтезы локального и универсального, кото-

рые, не снижая культурного разнообразия, в то же время сохранят век-

тор коллективного социального поведения, а значит, какой-то "вектор

истории".